По мере продвижения вглубь гостиной посетитель мог увидеть две приоткрытые двери. За одной из них скрывалась ничем не примечательная спальня. Рубашка на спинке стула, шкаф, комод с зеркалом и сдвинутыми в кучу разноцветными флаконами, среди которых мне удалось выделить лишь туалетную воду и духи родственницы, уехавшей на юг. Обои мягкого светло-зеленого цвета, беленый потолок и люстра, плафоны которой копировали какие-то экзотические цветы. Но самой колоритной деталью была та, которую привнес уже Вадим: над изголовьем слегка помятой кровати призывала выйти в тыл австриякам фигура Бонапарта с пылающими глазами на репродукции знаменитой «Наполеон на перевале Сен-Бернар» Луи Давида. Впрочем, спальню гостям вроде меня посещать было без надобности. Куда более интересной представлялась вторая комната, которую Вадим именовал не иначе как кабинетом.
В кабинете всегда было светло. Бледно-кремовые обои разрывала надвое темно-синяя полоса рисунка, тянувшаяся параллельно плинтусу через всю комнату. Легкий белоснежный тюль скрывал подоконник и слегка колыхался на ветру – в теплое время года окно часто оставалось открытым. Рядом массивный письменный стол, выкрашенный в черный, стоял так, чтобы утреннее солнце не падало на экран ноутбука, нервно подмигивавшего одним из индикаторов. Здесь же беспорядочно валялись листы бумаги со схематичными эскизами, выписанными номерами страниц, бессвязными словосочетаниями и сокращениями, понятными лишь Вадиму. На стене в простенькой деревянной рамке висел штриховой рисунок, где крылатый и клыкастый черный бык парил во главе клина военных беспилотников. Это нарисовал Вадим. Дополняли интерьер два кресла цвета индиго и маленький журнальный столик между ними. На краю этого столика аккуратной стопкой, уголок к уголку, лежали сразу три книги, которые мой друг читал одновременно. Поочередно беря их в руки, я увидел «Государство и революцию» Ленина, «На мраморных утесах» Юнгера[5] и солидный труд Жака Ле Гоффа[6] о средневековом Западе.
– Вечные книги, – сказал Вадим, войдя в комнату. В его руках дымились две чашки черного кофе, наполняя комнату пряным, чуть сладковатым ароматом. – Нас забудут, а их будут читать и через пять веков.
– Кроме Ле Гоффа… Ведь он не пишет об Авиценне и Замахшари, которые будущим жителям Европы окажутся гораздо ближе, – мы усмехнулись. Едва не обжегшись, я отхлебнул из чашки. – С корицей, без сахара.