– Может, спать ляжем? – предложил я, пользуясь возможностью избежать продолжения беседы. – Нет у вас чего-нибудь наподобие матраса? – но старик меня игнорировал, продолжая осматривать обитель и довольно ухмыляться. – Иван Евфимиевич!
– Да-да! В углу, – голбешник наконец пришел в себя и указал на груду тряпья, среди которой в том числе угадывался и матрас. Такие часто встречаются в поездах и студенческих общежитиях, правда, не в столь плачевном состоянии. Местами порванный, не раз прожженный окурками, со множеством разводов – я надеялся, что от чая или кофе, – и пятен. Впрочем, чего еще можно было ожидать?
Матрас был один, нас – двое. Помимо прочего, в соседней комнате находился человек, от которого можно было ожидать чего угодно, и, посовещавшись, мы договорились спать по очереди, по два часа, предварительно бросив жребий. Вадиму выпало лечь первым. Он рухнул на импровизированное ложе, пожаловался на странный запах, исходивший от ватманов – мне тоже показалось, что они чем-то пропитаны, – и провалился в глубокий сон, который не могли разрушить ни завывание ветра, ни начавшая успокаиваться гроза, ни бормотание старика в соседней комнате. Я же, обреченный на временное бездействие, разглядывал многочисленные чертежи и вслушивался в то, как старик и его потусторонний друг «беседуют» на непонятном – по всей видимости, выдуманном языке. В какой-то момент старик показался в дверном проеме, и я насторожился. Но к нам Иван Евфимиевич не пошел, так и остался стоять боком, раскачиваясь взад-вперед, а потом запел протяжно:
Кто бы мне поставил прекрасную пустыню,
кто бы мне построил не на жительном тихом месте,
чтобы мне не слышать человеческого гласа,
чтобы мне не видеть прелестного сего мира,
дабы мне не зрети суету прелесть света сего,
дабы мне не желати человеческие славы?
Начал бы горько плакать грехов своих тяжких ради.
От монотонного пения, накладывавшегося на общую усталость, меня тянуло в сон, но не покидавшее странное чувство, будто пространство внутри скита пронизано жуткой, неумолимой и в то же время бесстрастной силой, не давало провалиться в блаженное забытье.
Пропев несколько раз, Иван Евфимиевич хихикнул, еще какое-то время постоял на месте, тихо бормоча слова на неизвестном языке, затем встал на колени и принялся осенять себя двуперстным крестным знамением. Я внимательно наблюдал, как он водит руками, и не замечал, что черты окружающей меня реальности становятся все бледнее и невесомее. Ладонь поднималась вверх, уходила вниз, вновь вверх, вновь вниз, вверх… Явившись из недр подсознания, в голове возникло странное слово «кенозис»