– Я сейчас к вам выйду.
Через несколько минут пред о. Петром стоял человек, одетый в какую-то форменную одежду и похожий не то на швейцара, не то на английского кучера.
– Простите, – начал он, – я вас совсем не могу понять. Прежде всего скажите, пожалуйста, кто вы?
– Как кто? – почти с плачем отвечал о. Петр. – Я здешний священник! Священник здешний! И сегодня Пасха. Нужно служить, но я проспал, и все проспали… Что же вы молчите? Господи! Я тоже ничего не понимаю.
– А я начинаю понимать, – с расстановкой произнес человек в форме, – вы, очевидно, слишком много занимались своими делами или еще что-нибудь такое и упустили из виду, что теперь не существует ни Пасхи, ни заутрени, ничего такого…
У о. Петра зашевелились волосы на голове. Он стоял и широко раскрытыми, неподвижными глазами смотрел на человека в форме.
– Вот, присядьте, прошу вас, предложил сторож, – здесь у меня скамейка. Вы очень слабы. Или, если угодно, я провожу вас до дому?
– Куда проводить? До какого до дому? – простонал о. Петр. – Я хочу служить. Пасха, Пасха сегодня. Сегодня великий праздник…
– Ах, да нет же, – раздражаясь уже, проговорил человек в форме, – я же вам говорю, что теперь упразднены все праздники.
И вдруг словно молния прорезала мысль о. Петра. Он вспомнил, как недавно, совсем – кажется ему – недавно кто-то говорил, что у нас слишком много праздников, что храмы, попы и церковные школы – это только один вред для народа, что службы и пост, – это только доходная статья для духовенства и т. д. и т. д. Вспомнил о. Петр и о том, как раз один мужик, когда о. Петр говорил ему о необходимости говения и исповеди и пользе бодрствования душою, дерзко и нетерпеливо сказал ему:
– А плевать бы я хотел на все это. Какая там еще душа? Брюхо – вот это я понимаю. Да вот разве еще кулак. А остальное? Да по мне вы свои церкви хоть запечатайте совсем. И не почешусь.
О. Петр понял все и тихо уже, робким и убитым тоном спросил:
– Значит, запечатана?
– Да. Запечатана… То есть не то чтобы совсем запечатана… Иногда отпираем. Для посетителей. Интересуются некоторые, как это там было раньше.
Отец Петр улыбнулся неестественной, болезненной улыбкой.
– Как музей? – спросил он, глядя исподлобья.
– Вот-вот. Как музей. Именно…
– Пустите меня! – тихо и просительно проговорил о. Петр, и в тоне его голоса слышалась невероятная скорбь, гнетущая тоска и вместе огненное желание быть в церкви, видеть святой алтарь, а также и боязнь, что человек в форме не пустит его в церковь. Ведь теперь все зависит уже от него.