В передней комнате с обеих сторон Кувуклии есть в стенах круглые отверстия, чрез которые игумены и настоятели окрестных монастырей подают высокопреосвященному наместнику свечи. Нельзя себе вообразить ту минуту, когда затворяется дверь за настоятелем в Кувуклии… В толпе обнаруживается невольное благоговение. В ожидании знамения с неба, все смолкает… но не надолго; вот опять беспокойство: кричат, мечутся, молятся; волнующихся снова унимают. Наша миссия была на кафедре над царскими вратами; мне видно было благоговейное ожидание преосвященного Кирилла. Взглянула я также на стоявшего в толпе князя Гагарина. Лицо его мне было хорошо видно: оно выражало грусть; Гагарин пристально всматривался в Кувуклию… Вдруг из бокового отверстия показывается пук зажженных свечей… В один миг игумен, архимандрит Серафим передает свечи народу. Вверху Кувуклии все зажигается: лампады, люстры; все кричат, радуются, крестятся, плачут от радости; сотни, тысячи свечей передают свет одна другой…
Арабы опаляют себе бороды, арабки подносят огонь к обнаженной шее. В этой тесноте огонь пронизывает толпы: но не было примера, чтобы в подобном случае произошел пожар. Общего восторга описать нельзя, изобразить картину невозможно; это чудо неизобразимое. После солнца тотчас облако, потом роса и вследствие росы – огонь. Роса падает на вату, которая лежит на Гробе Господнем, – и мокрая вата вдруг загорается голубым огнем. Наместник необожженными свечами прикасается к вате – и свечи зажигаются тусклым голубоватым пламенем. Зажженные таким образом свечи владыка передает стоящим у отверстий лицам. Замечательно, что вначале от такого множества свечей в церкви – полусвет: лиц не видно, вся толпа в каком-то голубом тумане; но потом все освещается и огонь ярко горит. Передав всем огонь, наместник выходит из Кувуклии с двумя огромными пуками зажженных свечей, будто с факелами. Арабы хотели, по обыкновению, нести его на руках; но владыка от них уклонился и сам, как в тумане, прошел скорыми шагами из Кувуклии в Воскресенский собор. Каждый старался зажечь свою свечу от его свечей; я была на пути его шествия и тоже зажгла. Он казался прозрачным; седые его волосы развевались по плечам; широкое чело было без морщин, но лицо подернулось необыкновенной бледностью; весь он был в белом: два факела в его руках, глаза устремлены к небу, вдохновение горело в его очах: народ видел в нем вестника небесного. Все плакали от радости. Но вот между народом прошел невнятный гул. Я нечаянно взглянула на князя Гагарина – вижу, у него градом текут слезы и радостью сияет лицо… Как с этим выражением в одном и том же человеке соединить вчерашнюю его проповедь на Голгофе, которую он произнес на французском языке и заключил так: «Теперь остается пожелать одного – чтобы мы все сделались католиками и покорились папе». Вчера произносил он преимущества своего исповедания; а сегодня, пораженный явлением благодати, льет слезы. Не есть ли это порыв забытой веры, возбужденный общим восторгом? Не есть ли это поздний плод тайного раскаяния и отклик души некогда православной, но легкомысленно отпавшей от единой истинной и спасительной Церкви Христовой? Где же он, представитель искреннего своего убеждения: там ли, на возвышении кафедры со словом поборничества за права папы, или здесь – в толпе народа, со слезами на глазах, как с невольной данью родному чувству, призывающему его воздать Божие Богови?