Он ставит горшок в центр комнаты. Он гладкий и белый, керамический. Сняв крышку, он обнаруживает внутри карикатурный портрет английского солдата: ладони подняты по обе стороны его искаженного бешенством свинообразного лица, готового к тому, что на него вот-вот будут мочиться. На внутренней стенке чаши – маленькая скульптурная лягушка, довольно непонятное украшение, но потом Аббас понимает, что именно туда он должен целиться.
Утопив поросенка-англичанина (что, по правде говоря, доставило ему удовольствие), Аббас закрывает крышку и размышляет, куда девать содержимое. У горшка есть ручка. Предположительно, кто-то другой будет хвататься за эту ручку – ужасающая мысль. Он задвигает горшок под кровать.
Одетый, он стоит посреди комнаты, не уверенный, в какой стороне находится Кибла. Он оглядывается вокруг в поисках какого-нибудь знака. Джунаид сказал бы, что направление, в котором человек молится, не имеет значения, важно только, чтобы намерение было искренним, а ум не блуждал. Но у Аббаса есть склонность к блужданию, и это одна из его проблем – так говорит Джунаид, – поэтому Аббасу не хватает истинной набожности.
Аббас расстилает коврик и становится лицом к резному окну джаали. Сквозь него льется розовый свет и самый чистый адхан, который он когда-либо слышал; должно быть, муэдзин имеет прямую связь с Аллахом. И все же Аббасу не хватает стоящих рядом братьев, хруста коленей Джунаида, постоянного покашливания отца, и его мысли снова уносятся вдаль.
Закончив молитву, он слышит за дверью шевеление. Он распахивает ее и заглядывает в гостиную.
Дверь в спальню француза закрыта. На ковре расстелена вышитая белая ткань, на ней стоит множество бронзовых чаш, одна из которых наполнена свежей водой. Аббас опускается на подушку, украшенную золотыми фигурами двух танцующих девушек. Он пьет из чаши с водой и ждет, когда появится Дю Лез, чтобы вместе поесть. Или он должен есть в своей комнате, отдельно от француза? Рис пышет жаром, утопая в топленом масле. Не в силах справиться с приступом голода, он заглатывает две горсти и расправляет оставшуюся кучку так, чтобы она казалась нетронутой. «Знай свое место, – предупредила его мать перед уходом. – Не напускай на себя излишне важный вид».
Наконец Дю Лез открывает дверь и останавливается на пороге. На нем уже другие шелковые шаровары, а джама застегнута на мусульманский манер под левой рукой. У него опрятный вид ниже шеи и крайне помятый выше: хаотично растрепанные белые волосы, темные мешки под глазами.