В тот вечер я впервые рассказала ей о своем изнасиловании. Ей было известно об этом, но она все равно поблагодарила меня за рассказ. С нами был ее бойфренд, близкий друг моего мужа, поэтому я добавила подробностей – как эти парни звонили мне на телефон-автомат в общаге и насколько это было удивительно. «Пойми, ведь у этих парней были подружки. Красивые спортивные девочки…» – сказала я ему. Подруга прервала меня. «Отпадные, совершенно отпадные девки», – конкретизировала она.
Но они, так же, как и угроза поимки преподавателем, были использованы для того, чтобы заманить меня, а потом заставить молчать. Когда на меня навалились, мое озабоченное самосохранением сознание подкинуло спасительную мысль: «Никто никогда не узнает о том, что сейчас произойдет, потому что у них есть подружки». (Кстати, ровно по этой же причине мне и в голову не пришло, что звонивший может хотеть меня физически. Он встречался с красивой, не чета мне, старшеклассницей). Если станет известно, что я дурачилась с этими двумя – так мы, школьники, называли то, что случается между мальчиками и девочками, – меня подвергнут остракизму. Элементарная социальная арифметика. По меньшей мере мысленно меня больше заботили те девушки, чем я сама.
Все это привело меня к двум выводам. Во-первых, физическое насилие в каком бы то ни было виде неизбежно произойдет. А во-вторых, никто не поверит, что я в этом не виновата.
Еще раз о терминологии: этих двоих можно называть мальчиками или мужчинами, что я попеременно и делаю. Обоим было по восемнадцать, так что юридически они были взрослыми. Взрослыми мужчинами. При этом они были учениками средней школы, а в средней школе мы были не мужчинами и женщинами, а мальчиками и девочками. Они жили в общаге мальчиков и играли за команды мальчиков. В школьных футбольных, хоккейных и баскетбольных командах, причем в некоторых поочередно бывали капитанами.
Я не могу называть их «парни», поскольку в этом слове есть некая дружелюбная фамильярность, подразумевающая определенную снисходительность к поведению, а ее они от меня не получат.
Слово «правонарушители» ничего не значит для меня. «Напавший» – не то слово. «Агрессоры» – ни о чем, они же не галлы какие-нибудь, и это же относится к «обвиняемым». Ни сейчас, ни тогда я их не обвиняла. С течением времени я стала рассказывать о том, что происходило в той комнате, но ведь и они тоже, причем задолго до меня и в куда более неприличных выражениях. Никто ни разу не подверг сомнению их рассказы о том, что происходило между нами и какие части тела в этом участвовали. К моменту, когда я нарушила свое молчание, все это узнали и все поверили, что все произошло по моей вине. Я подумала, что добропорядочной девочке – а они как раз утверждали, что я не такая – стоит с этим согласиться. Мое принятие вины стало моей защитой от чувства вины.