Притча о человеке - страница 3

Вминая грязь, подрыгивая на ухабах и пронзительно скрипя суставами двигалось нечто, что было когда-то машиной. Бока, некогда желтые, всюду изъедены бородавками ржавчины. Тяжело охнув, этот аппарат, будто уткнувшись в непреодолимое препятствие, обреченно осел на шарнирах. Из распахнувшихся дверок, словно картошка в прореху мешка, высыпала свора кажется мужских особей. И одеждой, и поведеньем странные были особи. С головы до ног во всем грязно-болотном с черными пятнами да разводами, на головах – чулки рваные, в дырки лишь глаза отсвечивают. Да глаза ли? Серо-мутные стекляшки какие-то. Бесцветные, равнодушные, пустые. В руках палки суковатые, на поясе железки побрякивают. Казалось, что они меж болотных кочек прятаться собрались да заблудились – в посаде оказались. Высыпали из тарантаса и потрусили друг за дружкой, словно кобельки за собачкой, к Человеку приближаясь. Бежали да бестолково дергались: то нелепо приседая, то ложась, то вскакивая. Окружили Человека, суетились, не решаясь подойти ближе, низость души за лицемерной отвагой прячя. Какая-то неведомая, непонятная им, а оттого страшная до жути, сила удерживала этих дергунчиков, жилы холодила. Так и стояли они будто окоченевшие, тихонько поскуливая, жалуясь кому-то на отнятую и недоступную теперь добычу. Недоуменный этим Человек с любознательным интересом разглядывал эти существа и ему было почему-то жалко их. Хотелось даже помочь, вот только не знал он чем, потому что раньше на посаде таких чудных, как ему виделось, человекоподобных не было, не ведал он откуда взялись оные и для чего. Хотя чувствовал, что эта свора опасна своим количеством и может в спину ударить из срамной подлости, как ночной тать кистенем. Особенно слабого, неуверенного своей правотой посадника. А вот встретили Человека и растерялись, еле-еле дрожь унимая. Так и стояли зеленые, друг на друга озираясь, опасаясь к побегу опоздать. Занятый мыслями Человек на минуту позабыл о змее и не видел, как тот, испугавшись до судорог, шмыгнул в придорожную канаву, оставляя за собой след голубоватой слизи. Не сразу он оттуда выбрался, как бы испытывая надежность появившейся защиты. И, уверившись в своей безопасности, выполз из скрывавшей его грязи. Однако к березе не вернулся, улегся поодаль, спрятав свою головенку в центре колец. Его шкурка мелко подрагивала, унимая еще не прошедший страх. Страх перед всем человеческим, уже им вроде бы навсегда позабытый и так нечаянно вновь остро пронзивший. Рептильи глазки с ненавистью уставились на Человека в предвкушении мести за испуг свой явный. Один из зеленых что-то забубнил, гундося и пришепетывая. И чехол на его голове то в одном, то в другом месте выдавал очертания рта, то пузырясь, то проваливаясь. В ответ на призыв о подмоге к этому неподвижному хороводу двуногих из загаженного проулка подъехал почти бесшумно, крадучись, саркофаг на толстых гуттаперчевых колесах. Это бренное хранилище было все облеплено аляповатой мишурой лаковой, из верхней крышки тараканьими усиками тщетно тянулись к небу проволочки, между ними предостерегающе моргал синий фонарь как в казенном нужнике. Выскочивший из первой дверки воровато покосил по сторонам глазками, открыл следующую, застыв колом не дыша. Из проема высунулась нога тупорыло блестящая, брезгливо ощупала землю, выбирая место поудобнее, посуше и, обреченно вздохнув, дала разрешение второй. Вслед за ногами лениво и нарочито медленно выплыло тело мясистощекое с утонувшими где-то наверху шляпками глазок. Одетый от ли в мундир, то ли в ливрею он, небрежно ворочая всем туловищем, осмотрелся по сторонам, надменно отмахнулся пухлой ручкой от подбежавшего зеленого доводчика и уже сделал несколько шажков когда взгляд его, шарящий по траве чахлой и мусору, заметил свернувшегося змея. Пошатнувшись и согнув коленки, мундирный ливрей засеменил часто конечностями и заскользил к клубку. Не дойдя видимо строго отмеренного и придав телу особенное выразительно подобострастное положение, зачмокал скользкими губами, старательно, неумело рокоча, беспрестанно ползая кистями по пуговкам, кармашкам. Пиявочные пальчики растопыривались, готовые снова куда-нибудь перелезть. Змей успокоился и только выбрасываемое изредка жало выдавало еще недоумение о происшедшем. Мигнув по барски кожистыми веками, змей развернулся и безобразным обрубком уполз, втиснувшись между прутьями поваленной ограды. Ливрей постоял еще для свидетельства верности, потом дернулся по пружинному и, разгребая обувкой попадавшийся хлам, двинулся к Человеку. Угождавший превращался в гадящего. Свисавшие щеки напружинились и втянули губы в ротовую щель раковины сомкнутой, челюсти пережевывали что-то, тренируясь пред открытием. Вдувшиеся глазки выплюнули взгляд ядовитый, но, столкнувшись с человеческим, вдруг обессиленно опали, как шлепок по стене. Красновато пятнистое лицо посерело и провисло как у дряхлого пса, рот приоткрылся, обнажив накладные зубы, и беловатый язык от неожиданности выпал, обмочив слюной пересохшие губы. На фуражке подбирающегося Человек увидел свинцовую кокарду с изображением чего-то ползущего. Человек молчал, с тревожным интересом наблюдал и оценивал происходящее. И тревожным его интерес становился потому, что он не узнавал своей Отчины, да и Она, видимо, не узнавала Его. Обращение ливрея подтвердило догадку. Говор прислужника, тарабарски слепленный из слепых слов и ленивых звуков, сначала давился у него в горле, а затем выбрасывался влажными, липкими брызгами. Язык в этом почти не участвовал,, независимый от мысли он сохранил только два навыка: проталкивать пищу в желудок и облизываться. Человек слушал, вылавливая в этих вызубренных или подслушанных фразах бедный смысл. А между тем говоривший полностью опорожнил свой запас, почтительно дернулся и, загребая носками, спотыкаясь, засеменил прочь, утопив головку в шею, словно боясь обернуться. За ним потрусили и его зеленообряженные. Хлопнули дверки, тужась заскулили моторы и машины, заскользив на повороте, спрятались за углом черного от копоти пожара дома, где когда-то жил Даритель Знаний. Человек обдумывал услышанное и решал что делать. То, что хотевшие напасть на Него – уклонились, объяснялось просто: независимый, уверенный облик Человека был принят ими за повадки важного иноземца, которого не только нельзя трогать, но и косым взглядом касаться запрещено. Такого гостя легко оскорбить и потому опасно в силу его крайней мстительности. Привыкшим в обращение с прочими к отсутствию всякого сопротивления, здесь спокойный взгляд Человека гарантированно обещал отмерить пятаков немеренно на всякую копейку. Приученные и поощряемые к издевательствам над беззащитными они уже получали от этого удовольствие, имели в этом потребность, как в естественной надобности и, чем больше страдала жертва, тем большая жестокость ими овладевала. Встреча с Человеком вдруг сдавила спазмой их желудки и вынудила судорожно сглатывать. Подоспевший ливрей освободил их от принятия решения, и потому они все это время отрешенно ждали, изредка ощущая внутренние позывы. Между тем то, что услышал Человек, было дико и нелепо. Неужели правда то, что общий сход посадских выборников единоручно одобрил самоновейшие изыски мудрецов всеболотной лиги защиты и принял сказку об особой избранности и совершенстве ползучих гадов. И по этой сказке Гад ползучий обзывался вершиной изящества, талантов и гармонии, а вековые непрощенные гонения возмещались властным побором со всего сущего в посаде и окрест. А имя Гада произносить отныне с самой заглавной буквицы и с умилением. Всяким же двуногим, прочим тварям и скотам запрещалось приближаться без особого на то указания к сим совершенным творениям. Предписывалось также с одним лишь только восхищением каждодневно постигать гениальность и совершенство болотной жизни. Человеку же, как желанному иностранцу, ливрей настоятельно рекомендовал принять и учесть данное сообщение во избежание недоразумений и возникновения неприятия со стороны вселюдно и всезаконнейше Назначенного, осуждения холопнодержавным свободным сборищем и осквернения распорядителями элитного приболотного племени. Было от чего задуматься. Когда-то лучшим местом для мысли исканий был Священный Утес над величавой рекой. Безбрежные горизонты Земли Предков до краев наполняли души чувством гордости разумной и свободы окрыляющей. И не было пределов силам Человеческим, Его Разуму, Его Сердцу. И не было места суете мелочной и злым помыслам. Много Людей сюда раньше приходило на землю трудом украшенную любоваться да следующие шаги жизни своей обдумывать. Будущее творить. Вот и Человек пошел на Утес.