«Ведь нынче праздники и, верно, маскерад
Строчки обожгли память. Неуместное стихотворение заставило встать столбом посреди Невского, замотать головой, пытаясь разглядеть в темноте за забором кого-то, кто мог бы подбросить в мой разум эти слова. Но вместо возможного литературного демона я увидел вдруг черную-черную бездну в стыках бетона, из которой и вышли солдаты. Они уже давно прошли мимо меня, куда-то не то вправо, не то влево, и тут же вместо них образовалась тьма, засасывающая в себя мириады кружащих снежинок. Я замер на месте. Мысленно посчитал до десяти, нерешительно шагнул в сторону бетонных блоков, вглядываясь в смутные силуэты серых строений над ними. Зажмурился. Силуэты проявились на веках. Пролеты галерей отпечатались в памяти – яркий свет Невского исчез, фонари солдат потухли, мир затопило черно-серым цветом. Пройдя несколько метров в темноте, я, наконец, разомкнул веки и обернулся. Свет обманчиво далеких огней растворял в себе человеческие фигуры, идущих по заснеженному проспекту. Тонкая невидимая линия разделяла нас, и до нее было всего несколько широких шагов – я еще не ступил во тьму, но уже покинул свет, и кто-нибудь сентиментальный назвал бы это состояние сумерками. Веки сощурились; свет причинял боль. Отвернулся: длинная-длинная улица уходила вперед, приглашая ступить на ее промерзлый асфальт. Вытянув правую руку, дотрагиваясь до стены цвета пепла, я шагнул в темноту.
Да, я взял с собой чертов фонарь, но глаза быстро привыкли к полумраку; разумнее было бы как можно дольше оставаться под его покровом, не выдавая своего присутствия кому бы то ни было. Различил фасады бесконечных галерей, пестрящих черными проемами широких дверей и окон. Пространство между ними было превращено в полотна самых пошлых сюжетов. Первое же увиденное мной граффити представляло собой изображение мужского достоинства таких размеров, что сначала я побледнел от зависти, а когда рассмотрел некие подробности этого монстра, то сделался пунцовым и от стыда. Следующий представитель местного искусства в точности повторял лейтмотив предыдущего, но был дополнен женскими фигурами, довольно реалистично исполненными неизвестным умельцем. Около пятидесяти метров стены занимала впечатляющая фантазия на тему взаимоотношений женщин и мужского начала. Оглушенный этими откровениями, я стоял у фасада, не решаясь осуществить ни одно из очевидных продолжений моего здесь нахождения: либо идти дальше по улице, либо зайти в один из множества черных проемов галерей; вдруг Анна спит там в обнимку с каким-нибудь доходягой или я встречу кого-то болтливого, кто наведет меня на ее след. Здесь, на самой границе Невского и трущоб, не было ни души, ни единого признака чего-то, похожего на панковский шабаш, и это спокойствие вдохновляло меня на ошибки, уводило от правильной мысли, что такое яркое