– Знаем ли, что говорим, я обезумевший, ты ли —
осень конем вороным мчится, пока не подбили,
даже вступив не в свои стойла – в кварталы столицы…
Миг усомниться в любви прежней, читая на лицах
вновь отчуждения тень. Думаешь: стоит бороться —
глуше становится день, глубже снега и колодцы
веры утраченной, чувст, сбившихся в грязь у подъезда…
Как в предвариловке, пуст, глух, как холодная бездна
туч, натянувших покров, что прояснения застят.
Мне от недавних костров хоть бы подобие счастья.
– Жив этот пламень, потух – разве не сам ты в ответе:
каждый учитель – пастух, ждут его взрослые ль, дети.
В хмурый ноябрь, в апрель ясный – быть музыке тише ль?
Что вдруг сорвался с петель?
– Ветер гуляет по крышам,
крупку сухую метет, в сны загоняя природу.
– Очередной переход… Разве по времени года
стоит судить ли, рядить страсти времен роковые?
Чуть остуди свою прыть – в осень вступает Россия,
в пору нелегкого сна, тяжкого, злого похмелья.
– В склоках погрязла страна, в улицы из подземелий
выйдя, не сбросив оков рабства вчерашнего, в хаос
рынков, палаток, лотков… Что с нашей верою стало
в светлое завтра? Ужель только дорожка кривая
в рынок, где скрутит метель легкой наживы? Не знаю…
Идол фальшивый размыт, но не застыть на средине б.
Скудно, один только быт… Вязко на русской равнине.