– А если он ваш друг, то и наш друг, – сказал приветливо Серов, обращаясь ко мне.
Он был окружен большою свитою по виду весьма значительных лиц. Вот какой-то генерал, вот певец Васильев второй, вот Кондратьев, это тоже певец (хотя и бездарный, по-моему). Все артисты, – тут и Островский бывал; а это – молодой красавец с густой черной копной волос – Корсов, певец.
Артисты и все гости столпились у рояля, а в повороте стоял другой рояль.
Стали подходить и дамы. Чтобы не потеряться в незнакомом обществе, я держался Антокольского и обращался к нему с расспросами о гостях.
– Кто это?.. Какая страшная! точно католический священник; глазищи-то!.. А брови черные, широкие; и усики… Кто это? – спрашиваю я Антокольского.
– Это Ирэн Виардо, дочь Виардо, знаменитой певицы из Парижа. – Черное короткое платье и сапоги с голенищами, которые тогда носили нигилисты.
– А это кто? Ну, эта уж не нигилистка. Какая красивая блондинка с остреньким носиком!.. Какой прекрасный рост и какие пропорции всей фигуры!
– Княжна Друцкая – тоже нигилистка; но на вечера одевается с шиком… богатая особа и все жертвует «на дело».
Показалась еще маленькая фигурка восточного типа.
– Это – хозяйка дома, – сказал Антокольский. – Валентина Семеновна Серова. Пойдем, я тебя представлю.
Маленькая ростом хозяйка имела много дерзости и насмешки во взгляде и манерах, но к Антокольскому она обратилась приветливой родственницей; в мою сторону едва кивнула.
Публика все прибывала. Много было лохматого студенчества, не носившего тогда формы. Большею частью серые пиджаки, расстегнутые на красном косом вороте рубахи, сапоги в голенищах (ведь пускают же и таких, а я-то как старался!). Манеры были у всех необыкновенно развязны, и студенческая речь бойко взрывалась в разных местах у стен, особенно в следующей комнате; там уже было накурено.
Антокольский куда-то исчез. Я понемногу стал на свободе разглядывать квартиру и публику и думать… Здесь бывали Ге и Тургенев; вот бы встретить… Вернулся в залу; там моего старого льва-композитора уже не было. Я прошел в его кабинет, устланный коврами. И тут он, окруженный, с жаром увлекся в музыкальный разговор, – вероятно, все с первостепенными знатоками и артистами, думал я. Какая ученость!
Серов мне казался самым интересным, самым умным и самым живым. Он говорил выразительно и с большим восхищением. Как жаль, что я ничего не понимаю из их разговора! Но Серов с таким огнем блестящих серых глаз, так энергично и поворачивался, и бегал, и жестикулировал, что я залюбовался.