Мальчик кивнул.
− Так вот, друг мой, попробуй-ка об этом не стихотворение, а что-то типа рассказа написать. В общем, то же самое, но только прозой. Возьмешься?
Иван снова кивнул, на этот раз почти машинально.
− Ну вот и договорились, − покровительственно улыбнулся Веселецкий. – Сроку тебе две недели: второго июня я отчаливаю в Дагомыс. Постарайся хоть что-нибудь за это время накропать…
Промучившись почти целую неделю, он наконец дождался приступа вдохновения и накатал, как ему показалось, удачный любовный рассказ, списанный почти с натуры. Переписав начисто, тем же вечером помчался к кирпичному особняку писателя, уверенный, что тот обязательно восхитится творением.
Но вышло иначе. Петр Алексеевич не прочел, а пробежал две куцые странички сначала равнодушно, а после и вовсе сморщился так, будто бы вместо любовной зарисовки ему подсунули какую-то отвратительную непотребщину, из тех, что десять лет спустя начнет ваять скандальный Сорокин.
− Да, друг мой, такой белиберды я давненько не читывал, − наконец произнес писатель. – И где ты только этого нахватался: «летящая фигурка», «облако волос», которое к тому же гонится «за их обладательницей»… Ты что, этой, как ее теперь называют, попсы наслушался? Ты бы еще сюда девочку синеглазую приплел в назло надетой мини-юбке… А это уж вообще полный… − он произнес емкое непечатное слово и поднеся к глазам творение юного земляка, зачитал: – «…руки долговязого нагло пробирались по ее шее и плечам, пока не проникли под кофточку, отчего Вера ахнула и еще крепче вцепилась в шею кавалера…» Скажи мне, друг мой: ты хоть дал этой своей вещице вылежаться? Перечитывал ее на свежую голову, а?
В ответ пристыженный автор лишь едва заметно покачал головой.
− Так зачем же ты мне этот сырец тащишь? Ты, небось, все так делаешь: тяп-ляп, а дальше хоть трава не расти?
Иван молчал, чувствуя, как лицо все больше и больше заливает краска.
− Нет, друг мой, так дело не пойдет, − писатель вздохнул и сменил насмешливо-грубоватый тон на некое подобие добродушия. – К собственным текстам надо относиться бережно и аккуратно. Каждую мусоринку, каждую пылинку счищать… Ну, что приуныл? – добавил он, сочувственно разглядывая окончательно сникшего Шаховцева. – Небось, думаешь, вот, мол, индюк старый, жестоко тебя раскритиковал? Нет, друг мой, это еще даже не цветочки. Знал бы ты, как в Литинституте на семинарах студенты друг друга разносят! Трудится вот такой вот бедолага полгода, сюжет изо всех сил выписывает, каждую фразу вылизывает… А на обсуждении его же сотоварищи, с коими не один стакан выпит, налетают на него как коршуны и клюют, клюют: это, дескать, канцеляризм, а это вообще выражение избитое, и в целом весь рассказ – бред сивой кобылы… За первый год больше половины не выдерживают и сбегают. Так что, друг мой, − он неожиданно дружески потрепал мальчишку по плечу, – коли решил в литературе счастья попытать – все свои амбиции и обиды засунь в одно место и учись пахать, да перепахивать по десять раз кряду…