Синтии ничего не оставалось, как кивнуть головой. Хотя Морис пока ничего не рассказывал в деталях, но по его телефонным разговорам, по этой срочной поездке в столицу на переговоры с самим Кусто, они уже давно поняли, что Морис куда-то собирается. Поэтому на брата рассчитывать в присмотре за отцом было нельзя.
После смерти жены, папа разрешил упокоить ее в их семейном склепе, Морис уволился из армии, вернулся домой и открыл здесь школу аквалангистов. Он стал очень замкнутым, полюбил пешие прогулки и каждый свободный день наведывался на кладбище. Его гнедой, подарок отца, медленно старел в конюшне, Морис изредка выводил его в поле, но – не седлал. Валет, друг его детства, заслуживший такое высокопарное прозвище за свою верность Морису, пытавшийся после войны даже заигрывать с Синтией, однажды далеко не скромно, та надолго запомнила запах дешевого табака и жар руки, шарившей по платью скромной старшеклассницы, так и не устроивший толком свою жизнь, осевший на окраине городка в маленьком туристическом ранчо, где катал отдыхающих на доживавших свой век лошадях, Валет, изредка навещавший друга, уже несколько раз предлагал брату отдать ему гнедого, но Морис все медлил, или не мог решиться, а, может, просто боялся очередной потери близкого ему существа. Два дня назад он спешно уехал в столицу, должен был вернуться на сорокалетие сестры, то есть на-завтра, и Синтии стало немного легче от мысли, что Мориса сейчас нет за столом, и ей не надо краснеть за Давида еще и перед братом.
Но это завтра еще должно было наступить, и теперь уже оно не могло наступить просто так. Будущую именинницу ждал еще один – главный – подарок. Папа ушел к себе, Давид вышел на веранду выкурить свою сигару, а Синтия принялась за посуду. После смерти мамы отец рассчитал всю прислугу, взвалив заботы об огромном доме на плечи дочери. Правда, на мытье окон и уход за садом папа, скрипя зубами, не могу теперь я видеть чужих людей, согласился приглашать посторонних, но на то время, когда мойщики окон или садовник хозяйничали в доме и в оранжереях, он запирался в своем кабинете, и сыну, взявшему на себя стрижку газона, оставалось только подбирать окурки сигар, разбросанные на поляне под окном отцовского убежища, окно которого – единственное – Синтии приходилось мыть самой. Тогда вода в тазу быстро бурела от осадков табачного дыма, плотно покрывавших полупрозрачные стекла, за которыми угадывалась, отец не любил шторы, фигура, размахивающая руками в такт неслышимых в саду симфоний. Но руки Синтии, что было удивительно, не портились от воды, она не надевала перчаток, но все равно кожа оставалось гладкой. Поэтому и сейчас она быстро вымыла посуду, как в столовую вошел муж.