Пропали подколки, какими обычно достают новичков, пропали дурацкие рассказы, о том, например, как один столяр при помощи рубанка сделал фигурную резьбу… Однажды бугор, перекрикивая циркулярную пилу, крикнул мне в ухо:
– Бросай работу, иди к шефу!
При этом он как-то издевательски улыбался. Я внутренне напрягся; вызов в контору не за зарплатой хорошего не сулил, но я успокаивал себя тем, что, вроде бы, я пока ни в чём не провинился. Что здесь все ябедничают друг на друга – это я знал, и я прошёл чуть не километр до конторы, но так и не сумел придумать кто из мужиков, а, главное, за что, мог на меня окрыситься. Я постучал в дверь, услышал: "Да, да" и вошёл.
– Садись, – сказал мне шеф и долго молчал, потирая кулаком кончик своего кривого, много раз ломаного носа. – Мамаша твоя была здесь… Теперь, значит, будет так… Мне нужен работник, а не артист. Ты или бросаешь свою долбаную музыку, или идёшь вместе со своей музыкой на хер. И не крути мне мозги. Если замечу что врёшь – я долго не разговариваю.
Что он "долго не разговаривает" – это я очень хорошо знал. У нас на работе после пьянок с ним, да часто и без них, а просто после деловых разговоров вот в этом же самом кабинете, бугры часто приходили с синяками. Понятно было одно: отсюда как можно скорее надо бежать. Но вот зачем мать побывала здесь и рассказала ему о моих занятиях мне было непонятно и я, вернувшись домой вечером, спросил её об этом, но не успел я задать свой вопрос как она набросилась на меня:
– А пусть он знает, что ты можешь обойтись и без этой его работы! – она швырнула очки и вязанье на диван. – Ты что, забыл, что он должен был перевести тебя из плотников в столяры ещё полмесяца назад?!
Я был готов закричать. В моей голове стояла муть, как всё последнее время при разговорах с матерью; я просто не понимал как устроена её голова. Я чувствовал и возмущение и отчаянье. Дальнейший разговор с ней был бесполезен; на всякое моё возражение она бы иронично кивала, а потом завизжала бы: "Ты что, считаешь что я это всё для себя делаю?!"