– Не забывай предупреждать его обо всем, что собираешься делать, – напомнила Патрисия. – И не забывай про стыдливость.
Стыдливость.
Интересно, чью – этого тощего старика со сморщенной кожей или мою собственную?
На мгновение меня прямо парализовало. Абсолютная паника. Я подумала: «Нет, ни за что не смогу!» – и через секунду: «Какого черта я здесь вообще делаю?» Но резкий голос сиделки привел меня в чувство:
– Маргерит! Ты что, заснула?
И тогда я сказала себе, что, если не смогу принять эту реальность, мне здесь действительно не место. Сделала глубокий вдох и принялась объяснять дедуле, что сейчас буду его мыть. Если вода вдруг слишком холодная, или слишком горячая, или если где-то больно, пускай обязательно мне скажет.
Он никак не отреагировал.
Медленными и мягкими движениями я накрыла его до пояса простыней и намочила варежку-мочалку. Стала нежно протирать ему лицо, а он тем временем не мигая смотрел в потолок. Будто замкнулся внутри себя, окопался и спрятался в убежище, куда не добивали никакие ощущения.
Омывая высохшее тело, я думала о том, что ведь это мог бы быть мой дедушка, который давно умер. Под совершенно белой кожей пульсировали вздувшиеся вены, а взгляд поблек: ни за что не догадаешься, что там за ним скрывается.
– Давай скорее! – поторопила Патрисия. – Нам еще четверых полностью помыть и двоих частично.
Я не ответила, но увидела, что ее замечание не осталось незамеченным. Старик перевел взгляд на меня, в потускневших глазах блеснула веселая искорка.
– Вообще-то юная барышня занята – не отвлекайте ее от общения со стариком-развалюхой.
Патрисия не нашлась что ответить.
– Не такая уж и юная, – поправила я его. – Скоро восемнадцать.
– А, ну тогда совсем другое дело!
Он не скрывая насмехался надо мной, но зато меня вроде отпустило.
Я промокнула кожу-да-кости полотенцем, и Патрисия помогла мне дедулю одеть. Он потянулся к тумбочке и знаком попросил меня выдвинуть ящик.
– Там блокнотик, подайте-ка.
Я вытащила блокнот, потертый от долгого использования, с крошечным карандашиком, прикрепленным сбоку резинкой.
– Не будете ли вы так любезны назвать мне дату своего рождения? – попросил он, открывая блокнот на чистой странице.
– Весной, – ответила я. – Пятого мая.
Он неровным почерком записал мое имя и дату рождения. Патрисия вздохнула – достаточно громко, чтобы услышали и я, и месье Пупляр. Я расчесала его поредевшие волосы и пошла в ванную. Я еще раньше заметила там рядом с раковиной флакон одеколона. Патрисия уже толкала тележку к выходу, и тут я подхватила флакон.