Идя по дороге, я смотрел на свои ноги, на грязные запятнанные ботинки, которые терлись об антрацитовый асфальт, издавая едва уловимый звук шарканья. Мои брюки колыхались, не касаясь ног, а, посмотрев выше, можно увидеть, как брюки плавно переходят в галстук, который являлся главным атрибутом всего костюма, затмевая собой рубашку и пиджак, а так же кожу моих рук, темные густые жесткие волосы, выглядывающие из-под манжеты белоснежной рубашки и длинные неаккуратные ногти, под которыми все еще клубилась грязь от растоптанной и перебранной земли, которую эти руки еще с полчаса назад вычесывали на ближайшем кладбище.
В могиле моей умершей собаки ничего не было: ни костей, ни гнили, ни фанерного коричневого гробика, оббитого дерматином, в котором я еще недавно ее хоронил, а ведь это было всего три недели тому назад, – там не было абсолютно ничего, и не это ли чудесное стечение обстоятельств, которое мы называем волшебством, или лучше сказать черной магией. По мне же это просто склонность к фантазиям больного мозга, который просто стер воспоминание, а потом забыл его восстановить, когда тот или иной субъект отважился потревожить этот сегмент памяти, чтобы узнать: а правда ли все, что мы делаем, – реально? И казалось, что все не реально, что моей собаки как нет, так и не было, возможно, никогда, как не существует маленькой черной могильной плиты, которую я самолично поставил на место погребения, как не существует и человека, который ее сделал, как и места, где стоит это кладбище, как и земли, в которой я так тщательно скрупулезно копался, выкидывая червей за спину, но есть только запах, стоящий у меня в голове до сих пор – запах прелой земли, которую я растер по ямке над верхней губой, чтобы до сих пор чувствовать этот запах реальности, который отделяет меня реального от меня ирреального – сумасшедшего молодого человека, старика, прогуливающегося по улице в черном пиджаке с земляным пушком над устами.
«Все не реально! Все это было!» – твердил я себе, но это слабо помогало осознать общую картину выдуманной реальности, среди которой я обитал подобно червю в земле на несуществующем кладбище погибших людей… погибших грязных животных… погибших «кораблей», чей остов до сих пор скелетом смотрит мне в глаза щенячьим взглядом. А разрывающееся сердце исправно гнало ледяную кровь по океану моих страстей, где каждый из органов был похож на определенный материк: желудок – Евразия, разбухшая от алкоголя печень – Африка, два легких, как братья, – Южная Америка и Северная Америка, и сердце, подобное куску грязного осеннего льда, – Антарктида. Вот только у меня порой создавалось ощущение, что все они неправильно соединены между собой, будто бы их параллельность граничила не только с безумством, но и являлась таковой по своей сути; и я уже не был уверен, что толстая кишка не согнулась в замысловатый узор, чтобы притвориться мозгом, когда тот, свернувшись спиралью, стал частью пищеварительной системы.