Голосили запоздавшие петухи, бестолково суетились овцы и жадно причмокивали поросята, поглощая первую утреннюю трапезу.
Заречное просыпалось.
Степанида, войдя в дом, столкнулась с Катериной, уже собравшей с дивана постель. Подруга, стоя у зеркала, внимательно разглядывала свои синяки и, обернувшись, вопросительно глянула на Степаниду.
– Ты куда ускакала с утра пораньше?
– Вышла подышать. Такая погода, что петь хочется.
– Петь? – Катерина подозрительно прищурилась. – С чего бы это?
– Просто так. Утро такое прозрачное, тихое, свежее…
– Ничего себе, – удивленно хмыкнула Катя. – Странная ты какая-то. Ты совсем не ложилась что ли?
– Почему ж не ложилась? Подремала чуть-чуть. А ты куда собралась? Давай позавтракаем вместе.
– Нет, Стеш, пойду я домой. Душа болит. Да и корову надо доить, в стадо-то уже опоздаю. Наверное, придется самой догонять пастуха.
– Ну, иди, – усмехнулась Степанида. – Вижу, не сидится тебе на месте. Но если что – прибегай.
– Да уж, конечно, – Катерина улыбнулась. – Что бы я делала, если бы не ты, сестренка. Ладно, пойду. В доме-то, наверное, кавардак страшный.
Не успела Катерина выйти из горницы, как на кухню выплыла недовольная баба Галя.
– Прямо не дом, а проходной двор. Никакого спокойствия. Кто это у нас с утра так дверями хлопает?
– И тебе доброе утро, мамочка.
– Доброе-то доброе, – старушка подозрительно прищурилась. – Так что тут за сходка? Или ночевал кто у нас? Ты чего глаза отводишь?
– Мама, – Степанида изумленно уставилась на нее. – Какие глаза? Ты меня подозреваешь в чем-то?
– Не подозреваю, а интересуюсь, – баба Галя невесело вздохнула. – Я, может, мечтаю, чтобы хоть кто-то к тебе на огонек забрел. Не век же одной куковать. – Она артистично смахнула вдруг набежавшую слезу, но тут же, справившись с минутной слабостью, подмигнула опешившей дочери. – А, с другой стороны, чего горевать, да, Стешка? Чему, как говорится, быть, того не миновать.
Степанида давно привыкла, что мать, на радость окружающим, обладает удивительным качеством: не умеет долго находиться в плохом настроении. Постарев, пройдя сквозь тяжкие испытания, мать словно прожила положенную ей долю печали, до дна испила горестную чашу страданий, сполна отдала долг судьбе, забравшей у нее и мужа, и сына. Дожив до семидесяти восьми, баба Галя физически не могла бесконечно горевать и плакать. Не получалось.