– Бен, твои дети умирают. Нам нужна помощь.
***
Я уже почти забыла о том, как все быстро происходит, когда общаешься с правящим. При всем при том, что мне никто ничего не ответил – смартфон просто щелкнул, будто нас разъединили. Я сначала подумала, что он не поверил. Попыталась набрать снова, попутно отбиваясь от Элегарда, который говорил, что я совершаю самую большую ошибку в мире, а потом готовясь драться за своих детей – потому что Бен во второй раз не ответил, а за Риа и Роа приехала спецбригада.
Ну или как назвать медиков, которых пригласил Дэйн? Няня в немом ужасе наблюдала за тем, как я встала в дверях, готовая реально с ними подраться, но драться ни с кем не пришлось. Спецбригада просто оказалась оттеснена в одно мгновение, будто их сжало в один маленький комок в углу нашей квартиры – перед тем, как в нее вошли сначала вальцгарды, а потом Бен. На меня он вообще не смотрел, словно я была пустым местом, а когда заговорил, обращался преимущественно к няне:
– Где они?
Женщина, бледнея, зеленея и краснея, проводила его наверх, и я, когда первое оцепенение прошло, бросилась за ним.
В своих мыслях, как бы я ни пыталась себе лгать, я тысячу раз представляла эту встречу. Не знаю, чего во мне было больше – ожиданий, страхов, отчаяния… наверное, всего. Я принимала этот смузи внутривенно каждый раз, когда думала, что произойдет, если Бен узнает о детях. Какой будет их встреча. И вот сейчас он смотрел на Роа, которому уже не помогали жаропонижающие пластинки, и в его взгляде была пустота. Такая пустота, по сравнению с которой любая даже самая страшная бездна покажется ерундовой ямкой.
Не знаю, почему это было так больно. Наверное, потому что я ждала другого… а чего я ждала? От того, кому не нужны были от меня дети? От того, кто хотел предложить мне сделать аборт, если бы узнал, что я беременна? Он же, кстати, после нашего расставания подписал указ, разрешающий аборты в Рагране.
– Ты сможешь им помочь? Это…
Бен развернулся ко мне, и я подавилась продолжением фразы. Так, как сейчас, он на меня никогда не смотрел. Сказать, что его взгляд был страшным – значит, ничего не сказать, меня ударило его холодной яростью, как металлическим заостренным стержнем в самое сердце. Потом его взгляд скользнул на мое плечо, за меня, и стал еще более страшным.