Джон издает смешок.
– Я знаю, почему ты здесь. – Произносит он легко. – Я переехал сюда спустя неделю после тебя.
Черт. Зачем он поднял эту тему? Я пытаюсь сохранить рассудок и не хочу обсуждать и проживать это вновь и вновь. Я сжимаю ложку слишком сильно, пытаясь отвлечься.
– И знаешь, между нами, – снижает он голос до шепота, – я считаю с тобой поступили нечестно.
– Если ты продолжишь говорить об этом, я уйду. – Произношу я серьезно.
– Ладно, ладно. – Он поднимает руки в примирительно жесте, будто бы успокаивая меня. – А о чем ты хочешь поговорить? Если вообще хочешь. Могу рассказать что-нибудь, а ты послушаешь.
– Какое твое любимое время года?
Джон явно не ожидал такого вопроса, да и, наверное, вообще, что я что-то спрошу сама, поэтому теряется на пару секунд, но быстро спохватывается и отвечает:
– Зима.
Я ненамеренно фыркаю.
– Что такое?
– Да нет, ничего. Просто зима занимает четвертое место в моем топе. А у тебя – первое. Неудивительно.
– Ты знаешь меня всего несколько минут, а уже противопоставляешь нас? Почему нам не может нравиться что-то одно?
Я молча и теперь более неловко доедаю кашу. После подписания договора у меня появилась удобная особенность: не отвечать, если не хочу. В обычной жизни это было бы странно и грубо, но здесь и сейчас мне все равно.
– Мне нравится зима за ее холод, – продолжает Джон, поняв, что ответа не дождется. – Знаешь, когда на улице минус, а ты сидишь в теплой комнате и занимаешься своими обычными делами, или на кухне есть готовишь, а за окном метель. Но она не страшна тебе, хоть и близко. Ты можешь наблюдать за снегом, можешь любоваться им в свете фонарей, но тебе не холодно, и снежинки не летят противно в лицо.
Я удивляюсь, что ему нравится в зиме почти то же, что и мне. Откладываю пустую тарелку из-под каши и беру сэндвич.
– А ты любишь быть в центре внимания, да?
Я думаю, что он опять прикалывается надо мной из-за моей скрытности и спокойствия, но тут он продолжает, и меня прошибает холодный пот.
– Помню, как вы приехали. Точнее, вернулись. В школе тогда все говорили о вас.
Когда я была маленькой, а мой брат только-только родился, наши родители развелись. И мы с новорожденным братом и мамой уехали на ее родину. Из Атландии сложно уехать. Нужны веские причины. Нам тогда, можно сказать, повезло, ведь мама не работала и не имела своего жилья в Атландии, а на родине у нее осталась семья, которая согласилась нас принять. По крайней мере мама так думала до того, как родня бросила ее с двумя детьми. Нам сложно жилось в то время, и мама решила, что нужно возвращаться. Она помирилась с отцом. Но я даже не знаю, что сложнее: выехать из Атландии или въехать. Нам вновь повезло, – если возвращение в страну, где меня теперь хотят убить, можно считать везением, – нас, как граждан этой страны, впустили обратно. Я помню, как на меня смотрели на родине мамы – как на чужую, странную девочку с острова, про который рассказывают страшилки. И половина из них – правда. Когда я вернулась в Атландию, на меня тоже странно пялились. Не каждый день в город, в котором ты живешь, приезжают из другой страны. Правда потом все привыкли, ведь все-таки я родилась в Атландии. И я перестала быть диковинкой. Не знаю, с чего это Джон вспомнил об этой истории.