Таковы были слухи, ходившие в Паскоуге и Чепачете, и так же считали светила медицины. Впрочем, последним Мэлоун сперва сообщил куда больше, остановившись лишь из опасения пробудить в них недоверие. Так что впоследствии он держал язык за зубами и не стал возражать, когда причиной его пошатнувшегося душевного здоровья единогласно объявили обрушение нескольких заброшенных кирпичных домов в бруклинском районе Ред Хук, повлекшее за собой гибель многих доблестных стражей правопорядка. Все как один говорили, что он не щадил себя, пытаясь очистить это логово беспорядков и насилия, некоторые подробности дела были воистину отвратительными, а неожиданно случившаяся трагедия стала последней каплей. Подобная версия была простой и понятной, а поскольку Мэлоун был человеком далеко не глупым, то заключил, что сгодится и такая. Даже намекнуть этим ограниченным людям на существование ужаса, неподвластного осмыслению – чудовищных домов, кварталов, городов прокаженных, где, словно опухоль, разрасталось зло, привлеченное из древних миров, – означало выписать самому себе билет в палату, обитую войлоком, вместо ссылки на лоно природы, а Мэлоун, несмотря на свои познания в мистицизме, был человеком здравомыслящим. Ему, урожденному кельту, было присуще умение видеть все необычное и потаенное, а зоркий взгляд и логическое мышление помогали найти это в самых заурядных вещах, и благодаря подобному сплаву достоинств этот выпускник Дублинского университета, родившийся в георгианском особняке близ Феникс-парка, к своим сорока двум годам успел многого достичь, порой оказываясь в самых странных местах.
И теперь, думая о том, что он видел, пережил и чего опасался, Мэлоун утвердился во мнении ни с кем не делиться той тайной, что превратила несгибаемого борца с преступностью в дрожащего невротика, что сделала старые кирпичные трущобы и мешанину их темнолицых обитателей вестниками кошмаров и сверхъестественных предзнаменований. Уже не в первый раз плоды его умственного восприятия не получали должного истолкования – да и не являлось ли само погружение в многоязычную бездну подонков нью-йоркского общества выходкой, не поддающейся разумному объяснению? Что мог он рассказать обывателям о древнем колдовстве и фантасмагоричных чудесах, видимых острому взгляду в полном отравы котле, куда разномастная отрыжка омерзительных эпох вливалась ядом, из века в век храня их отвратительный ужас? Он видел ввергающее в трепет адское зеленое пламя, скрытое в оголтелой, беспорядочной хаотической массе, носящей маску показной алчности и таящей внутри богохульство, и кроткой улыбкой отвечал на то, как коренные ньюйоркцы глумились над его расследованием. С каким остроумием, с каким цинизмом они высмеивали его эксцентричные поиски непостижимых тайн, уверяя, что в эти дни в Нью-Йорке нет ничего, кроме дешевизны и пошлости! Один из них даже готов был поспорить с ним на значительную сумму, что он не сумеет – несмотря на множество злободневных публикаций в «Периодическом журнале Дублина» – написать по-настоящему захватывающий рассказ о жизни нью-йоркского дна; сейчас, вспоминая прошлое, он понимал, что вселенская ирония подтвердила те пророческие слова и в то же время тайно доказала ложность их дерзкого смысла. История о том ужасе, что мимолетно явился ему, как и немецкая книга, упомянутая По, «