Так же есть разум – есть Идея – в Природе. Но оно существует только для художника, религиозного человека и философа; и они видят это соответственно глазами гения, силой веры и мыслью разума. Они видят это с точки зрения абсолютного – sub specie quadam aeternitatis. Следовательно, Природа представляет Идею – это непокорный вопрос: или, если непокорность предполагает положительную оппозицию, скажем, скорее, область, в которой Идея не может проявиться цельной и ясной, где единство должно быть навязано и вчитано в него. факты. Наука, говорит один писатель, представляет собой идеальную конструкцию: она предполагает абстрагирование от неровностей и неравенств: она сглаживает и сублимирует грубый и несовершенный материал в более округленное и совершенное целое. Его объектом, который он называет реальностью, является нечувственная, незаметная реальность: то, что можно было бы с таким же успехом назвать идеальностью, если бы и здесь народное воображение не искажало это слово в субъективном смысле, обозначая частные и личные идеи. студента.
Но очевидная индивидуальная реальность никогда в своей очевидности никогда не равняется «золотой посредственности» идеала. Его мириады винограда нужно раздавить, чтобы получить вино духа.
«Это труд длиною в жизнь, пока наше тесто не заквасится»
– пока руда не превратится в чистое золото. Но золото есть, и в великой лаборатории natura naturans находится принцип и средство его собственного очищения. «Природа ни в коем случае не становится лучше, но природа делает это значащим», ибо природа – это замаскированный дух.
Именно с этой стороны вырисовывается известная аналогия натурфилософии Гегеля и Шеллинга с романтической школой. Природа ощущается как бы одержимой духами, дающей проблески солидарности, замысла, провиденциальности, которые идут вразрез с тем общим внешним безразличием, при котором часть, кажется, поселилась рядом с частью, каждая совершенно безразлична к другой. Романтика – это неожиданное совпадение, внезапное объединение того, что казалось разделенным и совершенно чуждым мирами. Именно смысл этого романа соткал дикие легенды о нимфе и кобольде, фавне и речном боге, чертенке и фее, владеющих силами стихий и направляющих жизнь даже в так называемом неодушевленном мире. Но это не меньшая тема сказки науки. Даже в строгих демонстрациях геометрии и механических конструкциях непредвиденное скользит по нам цыганской поступью. Кто в своих ранних исследованиях математики не восхищался почти неожиданным сочетанием собственности со собственностью в фигуре, внезапно выделяя почти «жутким» рельефом соединение того, что, по-видимому, было разъединенным полюсом? Говорить о прекрасных свойствах конического сечения или кривой – это не просто форма слов. Обычай, возможно, притупил наше [стр. 83] смысл симметрии небесной динамики, но они, тем не менее, достойны восхищения, потому что мы поглощены всем остальным. Для первого поколения нашего столетия явления химии, магнетизма и электричества привлекли – как никогда с тех пор – ощутимой демонстрацией того appetitus ad invicem, того инстинкта объединения, о котором говорит Бэкон; и на этот раз в более высокой форме, чем просто в механизме. Полярность – раздвоение реальности на пару противоположностей, которые, тем не менее, искали своего дополнения друг в друге – вечно разделяясь только для того, чтобы вечно соединяться и, таким образом, только для того, чтобы существовать – стала процессом, поставленным на всеобщее обслуживание. Наконец, что может быть более удивительно, чем приспособление индивида к среде – и среды к индивидууму – органов в нем к его совокупности и всей его совокупности к его органам. Один во всем и Все в одном: одна жизнь в вечном преобразовании, животные, растения, земля и воздух; один организм, развивающийся в абсолютной согласованности. Это было видение, которое видел гений Шеллинга и его современников, – то же самое видение, которое путем накопления фактов и наглядной истории Дарвин и его ученики в некоторой степени внушили даже самым тупым людям.