– Сейчас принесём, – говорят приставленные.
И приносят – бутылку самой элементарной, колхозной самогонки.
Черкашин им:
– А вина?
– А зачем, – они говорят, – вина? Мы ж целую бутылку другого дали.
– У нас певица другого не пьёт. Она только вино употребляет, – говорит Коля Черкашин (на самом деле, вино, конечно, для нас).
– А у вас что, – спрашивают приставленные, – есть певица?
– Да! – говорит аспирант. – Вот она сидит.
– Как она сидит, – заявляют хором приставленные, – мы отлично видим. Но мы что-то не слышим, как она поёт.
– Ещё услышите, – заверяет Коля, – у нас всё по программе.
– Ладно, – говорят приставленные, – сейчас обеспечим.
И минуты через две приносят рюмку розового вина, грамм, наверное, двадцать пять.
– Что ж вы всего рюмашечку принесли? – чуть не падает со стула Коля.
– А вы что? Вино стаканами пьёте? – спрашивают у Дианы.
– Нет, глотками, – опускает глаза артистка.
Стыдно им, видать, стало, и принесли они бутылку вина. А рюмочку ту несчастную, с двадцатью пятью каплями, забрали.
Вот как сложно всё происходило.
Ну, выпили мы, по ложке картошки сберляли.
Про бабки хозяева не заикаются.
Мне перед чуваками неудобно. Не чужие мне люди всё-таки гуляют. Соплеменники. Сопле-мэны…
Аспирант-электронщик говорит:
– До чего ж ненавижу я эти еврейские свадьбы! Вечно делают из себя казанских сирот! Будто последний ботинок без соли доедают!
Приставленные подходят, просят сыграть что-нибудь еврейское.
И что им слабать за такое угощение?!
И Коля спел «Я люблю тебя, жизнь» композитора Эдуарда Колмановского, натурального еврея, между прочим.
Потом Вальсон говорит:
– Ладно, хрен с ними. Давайте «Хаву Нагилу». Чтоб не было вони.
Зарядили «Хаву».
После третьего припева у меня проигрыш.
Вступаю. С упреждением, как обычно – с затакта. Чтоб выход на импровизацию получился, чтоб простор был. Хотя импровизы у меня, как говорится, – свиреп-ширпотреб. Бесамэ-вымученные. Но пипл хавает. К шеф-повару жаловаться не бегал ещё никто.
Выдул я пару тактов, и – как отрезало.
Какой там проигрыш, когда «в зобу дыханье спёрло»?
В зале – колдунья, царица-лебедь, жар-птица! – в платьице салатном и в туфлях на платформах.
Такой вот салат. Красотища – звериная.
Точёный подбородок. Шея – как вылепленная. Вздёрнутый носик… Пир во время чумы. И – глаза, главное – глаза…
Твердохлябьев видит, что у меня лажа, так он проигрыш подхватил, вышивает на гармазоне бисером, на меня смотрит – смеётся: «Что, чувак? Сперма в голову ударила, да?!».