Советники загалдели, зашумели. Кто-то вскочил с места, замахал руками:
– Да он в своем уме? Отдать школу безвестному юнцу? Где это видано?
Но тут встал пожилой, представительный мужчина с орлиным профилем. То был Строцци, глава старинного и могущественного семейства.
– А ведь он дело говорит, – веско произнес он, обводя взглядом притихших коллег. – Искусство нельзя бросать на произвол. Иначе мы уподобимся варварам. Этот юноша пусть мал годами, но велик духом. Я читаю в его глазах решимость и искру таланта.
– Верно! – подхватили другие. – Кому же и принять наследие Джотто, как не лучшему из учеников!
– А он талантлив, я слыхал! Сам Портинари к нему благоволит…
– Дерзновенный малый! Видать, далеко пойдет…
Лоренцо слушал эти выкрики с бешено колотящимся сердцем. Неужто удалось? Неужто он, безродный простолюдин, сумел убедить благородных мужей? От волнения у него потемнело в глазах.
Наконец Приор поднял руку, призывая к тишине. Обвел собрание тяжелым взглядом, вздохнул.
– Что ж, – молвил он, – вижу, многие склонны внять твоим речам, юный Лоренцо. Признаться, и я впечатлен твоей страстью и даром убеждения. Быть посему. Синьория передает тебе ключи от боттеги и право собрать учеников. Но смотри – не подведи! Народ должен знать, что Флоренция жива. Что дух ее крепок, а таланты не иссякли.
– Благодарю, ваша милость! – просиял Лоренцо, падая на колени. – Клянусь, вы не пожалеете о своем решении. Я верну городу надежду и веру. Искусство расцветет с новой силой!
– Иди же, – милостиво кивнул Приор. – Да хранит тебя Господь. А ты храни наследие Джотто и будущее Флоренции.
Ошеломленный Лоренцо, пошатываясь, вышел из залы. Бартоло подхватил его под руку, тревожно заглядывая в лицо.
– Ну что, получилось? Они согласны?
– Да, малыш, – блаженно улыбнулся Лоренцо. – Теперь боттега наша. А вместе с ней – судьба флорентийской живописи. О, маэстро Джотто! Я оправдаю вашу веру. Я понесу ваш огонь сквозь мрак и смерть!
Он сжал кулаки, глаза его лихорадочно сверкали. Впервые после кончины учителя Лоренцо чувствовал цель и смысл. Теперь у него было великое дело – и он собирался посвятить ему всего себя.
В этот миг он не думал ни о чем другом – ни о Чуме, ни даже о Беатриче. Все это отступило, померкло пред грандиозностью замысла. Школа Джотто, живопись Флоренции – вот что занимало его ум и сердце.