Артур Шопенгауэр родился в Данцике 22 февраля 1788 года.
По обоим родителям он мог претендовать на голландское происхождение. Среди этих предков традиции его семьи особенно хранили память о прадеде его матери, который занимал какой-то церковный пост в Горкуме (или Горинхеме) в Голландии, и эта память была еще достаточно свежа, чтобы юный Шопенгауэр вместе с родителями отправился на место, где проповедовал их праотец. Три поколения назад от 1788 года приведут нас ко времени смерти Спинозы (21 февраля 1677 года). И не без причудливого патологического интереса мы слышим, что Шопенгауэр, гордившийся своим интеллектуальным родством с великим евреем, так много думал об этих датах, что по странному совпадению записал, что он появился на свет ровно через год и один день после того, как Спиноза покинул его.
Возможно, влияние его голландской родословной имеет большее значение, чем эти фантазии о странном переселении душ через циклы времени. Несомненно, легко впасть в фантастические аналогии, пытаясь проследить доказательства сохранения национальных особенностей у тех, кто давно расстался с землей своих предков. Но это лишь дешевый скептицизм, который предпочитает полностью игнорировать влияние, потому что оно таится в неясности и не поддается точной оценке. Органические воспоминания о расе и семье сохраняют свою силу и в новых условиях. Биографы святого Франциска Ассизского, пораженные его страстной симпатией ко всем полевым и лесным существам и его пылкой поэзией, иногда заходили так далеко, что искали объяснение не в простых ассоциациях с Провансом, а в гипотезе о принадлежности его матери к той земле Франции, от которой он получил свое имя. Другие находят значение в том, что отец легкомысленного Боккаччо взял жену из дочерей Парижа. Подобные примеры того, как наследственные черты характера преобладают на чужой почве, можно увидеть и в истории философов. Стоицизм и более поздние секты греческой мудрости обязаны некоторым своим тоном и оттенком восточной крови, которая текла в жилах многих их приверженцев. И, переходя к более поздним временам, вряд ли можно не увидеть в осторожности, сухом юморе, сочетании хладнокровия и пылкости Канта признаки его шотландского происхождения.
А от последнего философа, который был страстным учеником географии и антропологии и имел много возможностей наблюдать национальные типы в смешанном обществе своего родного города, мы можем получить некоторое представление о том, какие последствия может оставить после себя голландская меркантильная родословная. Коммерческий дух, отмечает Кант, имеет общее сходство с нравами аристократии повсюду. Он по сути своей несоциален. «Один дом – так купец называет свою контору – отделен от другого деловыми обязательствами так же основательно, как один феодальный замок от другого своими разводными мостами, и всякое дружеское общение, свободное от церемоний, запрещено». Но у голландского капиталиста есть своя особенная фаза меркантильной гордости. В то время как англичанин говорит: «Этот человек стоит миллион», а француз: «Он владеет миллионом», голландский купец смотрит на того, кто «командует миллионом». А голландская гордость вообще отличается от других форм наглым презрением к другим, надутым самомнением, не считающимся с чужими чувствами и готовым перейти в грубость. Пока Кант. Мы увидим, что Шопенгауэр слишком часто оправдывает этот прогноз.