Собственно Рим начинается с убийства. Его основа – поединок. И поединок этот – братоубийство. Да, своего рода прообраз схватки гладиаторов, в которой – душа Рима, и которая гонит меня из Рима в Кампанию. Ромул и Рем, схватившиеся на мечах – на тех стародавних длинных и неуклюжих мечах, которые вызывают у нас улыбку и еще что-то вроде умилительного преклонения перед отчей стариной.
Да, Луций, от сознания нашей обреченности на кровопролитие, в особенности в самой жестокой форме его – на междоусобное кровопролитие, именуемое в истории гражданскими войнами, – от этой нашей обреченности не уйти, как не уйти от самого себя. Искренне восторженный тон начала этого письма, подобающий скорее какому-то юнцу, а не мне, прошедшему с тобой плечом к плечу через столько битв, начиная с той самой ужасной, на Раудийских полях (возможно, потому, что это была самая первая наша битва, Луций, хотя, впрочем, не только поэтому)34, и прошедшему с тобой через столько не менее опасных для юношеской непосредственности радостей, этот мой искренне юношеский восторг должен был рано или поздно разбиться о неумолимую скалу сдержанности, сколько бы я ни пытался перебраться из настоящего в прошлое по шаткому мостику временных союзов.
И потому не только лазурная гладь Каэтанского залива блещет передо мной, но и неугасимый, столь же вечный, как и сама вечность, огонь Гераклита.
Война. Вот та сила, на которой зиждется история и которая движет историю.
Πόλεμος πάντων μὲν πατήρ ἐστι͵ πάντων δὲ βασιλεύς͵ καὶ τοὺς μὲν θεοὺς ἔδειξε τοὺς δὲ ἀνθρώπους͵ τοὺς μὲν δούλους ἐποίησε τοὺς δὲ ἐλευθέρους35 Вот та разрывающая разум горечью и неприемлемая сердцем нашим справедливость, которая управляет историей.
Помнишь, как мы радовались искрящемуся остроумию «Похвалы трутням и едкости» Алкидаманта, утверждавшего, что ἐλευθέρους ἀφῆκε πάντας θεός͵ οὐδένα δοῦλον ἡ φύσις πεποίηκεν?36 C каким пылом старались мы доказать абсурдность рабства и неизбежность его уничтожения!
Юношеские клятвы в вечной любви, над которыми смеется Юпитер… Ибо в мире всегда была, есть и будет Война, а потому всегда были, есть и будут рабы и свободные.
Впрочем, мое предполагаемое исследование об ars gladiatoria будет в лучшем случае всего-навсего некоей nuga – изящной безделушкой в духе александрийских книгоедов, неким вычурным светильником в уютной опочивальне: свет его будет ровен и мягок в сравнении с грохочущим вулканом безжалостных слов Гераклита.