Тургенев. И какова реакция государя?
Жуковский. Приказано найти автора для соответствующего внушения.
Вяземский. Что и подтверждает мою мысль.
Тургенев. В Италии, глядя на венецианских колодников, я вспоминал, что наши сестры и дочери плясали в дни коронации Николая Павловича под звук цепей, в коих шли их друзья и братья в Сибирь. Одно успокаивало: молодые супруги летели туда же, к мужьям и женихам своим, чтобы зарыться с ними в вечных снегах до радостного утра.
Вяземский. Придет ли оно, это утро?
Тургенев. Надеюсь, новое царствование будет более либеральным: на престоле окажется ваш воспитанник, Василий Андреевич.
Жуковский. Я бы не стал возлагать больших надежд на моего, как вы говорите, воспитанника. Слишком большой простор для развития в будущем самодержце как положительных, так и отрицательных свойств. Мое влияние на него ничтожно. Я для него лишь представитель скуки. А привычка видеть себя центром всего и считать других только принадлежностью вредна для собственной души и унизительна для окружающих.
Голос. Что ни говори, мудрено быть самодержавным.
Тургенев. Как он отнесся к смерти поэта?
Жуковский. Искренно пожалел о невозвратимой потере необыкновенного таланта, обещавшего так много русской литературе.
Вяземский. Иными словами, о покойниках или хорошо, или ничего.
Жуковский. Я пытался посеять в наследнике симпатии к Пушкину, но вряд ли мне это удалось. Мой ученик не любит литературы и литераторов. И каждая встреча с наследником отдаляла поэта от Двора. Пушкин не скрывал своего пренебрежительного отношения ко Двору и верноподданным государя. И мнение престолонаследника о Пушкине скорей всего было бы тождественным мнению братьев Романовых. Для Пушкина, переживи он Николая Павловича, мало что изменилось бы.
Вяземский. То есть, и в будущем предстоит кланяться монарху. Мне-то, писавшему некогда Конституцию…
Тургенев. Даже отдаленное будущее не сулило поэту радости…
Жуковский. А настоящее повергало в отчаяние. И ведь он был искренно предан государю, чувствовал расположение и симпатию к нему.
Вяземский. Но уж точно он не был ни либералом, ни сторонником оппозиции. А шутки, независимость характера и мнений – не либерализм, не систематическая оппозиция. Он мог обмолвиться эпиграммой, запрещенным стихом; на это нельзя смотреть как на непростительный грех: человек ведь меняется со временем, его мнения, принципы, симпатии видоизменяются.