Ни от кого одобрение так не приятно, как от товарищей. Чтение ближним есть одно из величайших наслаждений для писателя. Это дело семейное, то же, что разговор, что переписка. Запрещать его есть то же, что запрещать мыслить, располагать своим временем и прочее. Такого рода запрещения вредны потому именно, что они бесполезны, раздражительны и никогда исполнены быть не могут. Каково же было положение Пушкина под гнетом подобных запрещений?!
Великая милость государя, ставшего его цензором, поставила Пушкина в самое затруднительное положение. В напечатании мелких стихов без ведома государя усматривалась его вина, непослушание и буйство. Ваше сиятельство делали ему словесные и письменные выговоры за эпиграммы на лица. Дело ли государства опускаться до этого? В эпиграммах нет имени. Кто из окружающих императора скупится на эпиграммы? Многие ненапечатанные повторяются неоднократно и более врезаются в память…
Тургенев. Вы имеете в виду его последнюю?
Жуковский. «На выздоровление Лукулла»…
Вяземский. Уваров пришел в негодование…
Жуковский. Оба сделали глупость. Один опубликовал, другой возмутился. Адресату умнее было не узнавать себя.
Вяземский. Эта эпиграмма породила анекдот. Бенкендорф якобы вызвал Пушкина и спросил, на кого написана эпиграмма. «На вас, Александр Христофорович», – ответил тот. Граф стал отрицать, и Пушкин завершил ответ: «Почему же кто-то другой считает, что эпиграмма именно против него направлена?»
Жуковский. Об этом и пишу. Острота ума не есть государственное преступление. Но выговоры Пушкину, для вас столь мелкие, определяли жизнь Пушкина: ему нельзя было тронуться с места, он лишен был наслаждения видеть Европу, ему нельзя было произвольно ездить по России, ему нельзя было своим друзьям и своему избранному обществу читать свои сочинения, в каждых стихах его, напечатанных не им, а издателем альманаха с дозволения цензуры, виделось возмущение. Государь хотел своим покровительством остепенить Пушкина и дать его гению полное развитие, а вы из покровительства сделали надзор, который всегда притеснителен.
Тургенев. Император держал поэта при себе как собственность. Не случайно же он сказал: «Господа, забудьте прежнего Пушкина: теперь это мой Пушкин!»
Вяземский. Всегда считал это пафосным лицемерием. Никто не забыл прежнего Пушкина, и Николай Павлович в первую очередь. У Александра Христофоровича были развязаны руки: он знал о высочайшей неприязни к Пушкину, а ведь не так страшен царь, как его псарь. Для Дельвига беседа с ним кончилась смертью: он не перенес оскорблений, хотя Бенкендорф и извинился.