Чем ближе я к моим героям,
Тем расставаться нам трудней.
Бог даст, я верю, им обоим
И долгих, и блаженных дней!
Ночами над Городом стоит волшебная Луна, «изглоданный камень», у которого
Душа – как первый снег, как недотрога,
Как девушка, пришедшая во тьму…
Потому неудивительно,
Что рядом с мощью лунной партитуры
Ничтожны эры, страны, города,
Аттилы, чингисханы и тимуры,
Людские миллиардные стада…
Есть тут и место постижения – у него нет адреса, туда нельзя прийти, но там можно оказаться. Часы в нём показывают всегда одно и то же: одна стрелка – мгновение, другая вечность.
Погашен свет, закрыта книга, —
И медленно входили в дом
Звезда, фонарь, и шум арыка,
И три чинары за окном.
Удивителен двойной резонанс блоковской и пушкинской строк! Он отдаётся гулким эхом, подтверждая необычайную твёрдость и незыблемость мира, построенного Марком Шехтманом.
Но бывают моменты, когда Город поглощён непонятным свечением. Это сон. Тают стены, и остаётся только звучание, чистая Музыка, пугающая своим откровением:
Горький сон мне явился сегодня под утро некстати,
Что поставлен я паузой в Божьей великой сонате…
В городском театре выходят на поклон вечно живые артисты, с которыми мы не хотим прощаться. Цирк занят тем, что полёт гимнастов на воздушной трапеции каждый раз заново разбирает на атомы и снова собирает в целое не только самих бесстрашных летунов, но и Вселенную.
Но вернёмся на проспект Бога. Странная процессия следует по нему:
Я видел карнавал наоборот:
Слоны и черви, дьяволы и птицы
Вдруг нацепили человечьи лица,
Под барабаны двинулись в поход.
Невольно автор присоединяется к шествию, и, ощупав своё лицо, переживает один из самых страшных моментов в жизни. Как очнуться от ужаса? Может быть, услышав вот это:
И голос во мгле произнёс:
– У Бога просить надо Бога! —
В коммунальной квартире едва теплится тусклый электрический свет. Жильцы (какое холодное слово!) едят вангоговскую картошку, испечённую атмосферой страха. Но здесь же мальчик получит в подарок портфель умершей девочки, чтобы жить и учиться в школе вместо неё. Как могла затесаться за соседней дверью квартира Модильяни и Ахматовой? Разве она не в Париже? И, тем не менее, за стеной слышен их приглушённый разговор. А за третьей дверью на той же площадке горит камин, там едят гороховый суп и не знают, что рядом летят в огонь любви прекрасная танцовщица и оловянный солдатик.