Против завета Твоего, Святого дома Твоего,
Высоты Сиона и дома наследия сынов Твоих.
Семинаристу, судя по всему, не исполнилось еще и двадцати лет, у него были темные волосы и большие карие, почти черные глаза.
Хозяйка, склонившая голову к его плечу, напротив, отличалась пышными светлыми волосами и голубыми глазами.
– А вот и вы, шевалье! – воскликнула она при виде офицера. – Наш будущий аббат читает чудесный перевод из “Юдифи”.
Офицер приветствовал даму и не заметил или сделал вид, что не заметил поклона молодого человека.
– Я только что сдал дежурство, и вот я – на улице Пайен!
Спустя короткое время юноша нежно простился с хозяйкой. Офицер вышел вместе с ним. Аббат хотел распрощаться, но офицер остановил его вопросом:
– Скажите, любезный аббат, нравится ли вам, когда вас бьют палкой?
– Помилуйте, что вы такое говорите, сударь? Никто и никогда меня палкой не бил.
– Вот как? – Офицер уставился на молодого человека. – Впрочем, так я и думал. В таком случае позвольте вам заметить, что вы сможете оценить это удовольствие, если еще раз явитесь в этот дом. – Офицер показал на дверь дома.
Юноша побледнел и опустил глаза.
Его соперник, осклабившись, ждал ответа. Не дождавшись, он расхохотался и вернулся в дом. Ошеломленный аббат стоял и смотрел ему вслед».
Артур встал, прошелся по комнате, поглядел в окно. Солнце садилось среди многоэтажек на Садовом кольце, освещая фасады домов, отражалось от стекол, посылая оранжевые лучи в другие окна.
«Конечно, – думал Артур, – последний из друзей, Арамис, будущий аббат д’Эрбле, – самый загадочный персонаж в трилогии Дюма. Священник и воин в одном лице. Мы встречаем его молоденьким семинаристом Рене, оскорбленным и униженным, а оставляем через тридцать с лишним лет испанским герцогом д’Аламеда. Да что там герцогом! Одним из самых могущественных владык мира – padre generale – генералом ордена иезуитов!»
Он – единственный бессмертный герой из знаменитой четверки мушкетеров. Вот как последняя страница трилогии описывает смерть д’Артаньяна:
«Тогда, сжимая в холодеющей руке маршальский жезл с вышитыми на нем золотыми лилиями, он опустил глаза, ибо у него не было больше сил смотреть в небо, и упал, бормоча странные неведомые слова, показавшиеся удивленным солдатам какою-то каббалистикой, слова, которые когда-то обозначали столь многое и которых теперь, кроме этого умирающего, никто больше не понимал: