Опершись спиной о стену и вытянув ноги, на полу сидел человек. Одна его рука свисала на пол, вторая лежала на животе, пальцы незаметно подёргивались, губы шевелились, голова была опущена в сторону правого плеча, глаза закрыты, на грязном лбу выступала испарина. Я переносил на холст каждый изгиб, каждую складку его грязной и поношенной одежды: старые рваные туфли, серые, выцветшие джинсы, потерявшую форму футболку.
За толстыми шторами, среди электрических ламп, пустых бутылок и мусора на протяжении ночи рождалась эта картина. Краски плясали свой зловещий карнавал, но выделялась одна, яркая, смеющаяся над всеми в необузданном танце страха и надежды. Красная. Кровь. Кровь на моих руках и на лице, на любимых голубых джинсах, на белой льняной рубашке. Она густо покрывала пол рядом с сидящим человеком. Свет ламп отражался на её поверхности, и в этом цвете было что-то вечное, судное.
Красного цвета на картине становилось больше. Кровь сочилась из семи небольших разрезов на грязно-белой футболке и превращалась в одно большое пятно. Я переносил ее на холст. Воздух в комнате густел и становился виден. Я чувствовал боль в теле, головокружение и находился на грани обморока, но понимал: остановись хоть на секунду, отвлекись, и шедевра не будет. Находясь на пике измененного состояния, я видел своего натурщика, видел, как частицы его души смешиваются с красками и ложатся на холст. Он не отошел в иной мир, он продолжил жить в моей новой картине «Смерть бедного человека». С последним мазком, небрежно легшим на полотно, человек перестал дышать, его тело обмякло, а голова поникла.
Застыв словно камень, я сидел перед своей работой, совершенно не понимая, день или ночь за окном. Пустота вместо мыслей. Ни боли, ни головокружения. Точка абсолютной середины движения маятников и шестеренок, точка перехода туда и обратно, грань жизни и смерти. Я словно парил в невесомости. Блаженство от соприкосновения с тем миром и страх возврата в наш – таким было чувство от созерцания написанного. Взгляд упал на старый, с облупившимся лаком журнальный стол. Заплывшая жиром и остатками пищи электрическая печка, куча немытой посуды, пустые бутылки, два граненых стакана, двухкассетный магнитофон Sharp, в девяностых считавшийся предметом роскоши, и треснувшая солонка с просыпавшейся солью напомнили, где я нахожусь.