Письмо сыну. Воспоминания. Странники поневоле - страница 8
Гибель «Портюгаля»
Анна Федоровна Мейендорф (1871—1916), сестра милосердия. Обложка «Портюгаль»
После смерти отца к нам приехала моя мать. Приезжала она и в другой раз с сестрой Маней, и отдельно с другой сестрой Катрусей.
Екатерина Федоровна Мейендорф (Катруся) сестрой милосердия
Приезжали каждый год и родители Миши, рассказывали много о жизни в Петербурге и о деятельности Государственной думы.
Однажды, по просьбе Бродницких, которые приехали в гости в Отраду, дедушка начал рассказывать про Распутина. Я подумала – надо все записать. Дети когда-нибудь спросят, а я не буду знать, как все объяснить. Когда твой дедушка начал рассказывать, я побежала, взяла тетрадь, и стала записывать. (На мое счастье я умела очень быстро писать). Заметив, что я записываю, дедушка сказал: «Я тебе запрещаю». Но я настояла на своем, говоря, что пишу для наших детей. Так начала создаваться будущая книга твоего деда «Крушение Империи».12 Сперва я корректировала мои записки с помощью твоей бабушки, Анны Николаевны, у которой была очень точная память. Потом я уже сама записывала то, что писали или рассказывали о происходящем в столице. Уже в беженстве в Югославии, незадолго до своей смерти, дедушка все это проверил, кое-что добавил, говоря: «Этого тогда я даже вам не решился доверить», и продиктовал, среди других добавлений, свой разговор с вел. кн. Марией Павловной и ее сыновьями. После смерти дедушки «Крушение Империи» было напечатано в 17-ом томе архива революции в издании Гессена в Берлине. А к нашему в семье единственному экземпляру я добавила недавно многое, что узнала и сопоставила позже.13
Возвращаюсь к нашей жизни в Отраде. Хотя у детей были нянюшки, я очень внимательно наблюдала за своими детьми и скоро заметила, как определились их характеры. Марию я стала называть «законник» после того, что из другой комнаты я слышала, как она поучает других детей: «Мама это не пизвиляет». Анна раз отрезала хвост у игрушечной лошади качалки. На мой вопрос, кто это сделал, она долго боролась с собой. Глаза ее наполнились слезами, и она выдавила из себя – «я». Бранить не пришлось, она так была огорчена, что это непоправимо. Ольга была замкнутая и робкая. Боялась уродливой французской гувернантки и едва ее переносила. Когда появилась новая гувернантка, Виктория Викторовна, русская, красивая, я поймала ее робкий взгляд – «Какая, мол, эта будет?» И она сразу ей понравилась.