Габриэль озлобленно прошаркала вперед, но через пролет снова остановилась:
– Не всем быть храбрыми и скакать с обрывов. Кто-то должен ждать этих идиотов дома.
– Кто это, вообще, сказал?
– Ты. Только что. – Сестра исчезла за поворотом.
Когда я нагнал ее, Габриэль стояла перед очередным телевизором. Справа от него, разбавляя белизну рассветным золотом, беременная близняшками мама расписывала витражи. Я обошел сестру, заглянул в экран. Я ожидал увидеть отражение – за нами бушевал океан – и он, разумеется, был там. Белые обломки, черные разводы…
Чего не было, так это нас.
– Что он показывает? – сказал я, царапнув экран.
– Это не телевизор, – ответила Габриэль. – Это окно.
Я пригнулся, проглядывая его насквозь.
– Там что, коридор? Внутри коридора?
Сестра кивнула. С минуту я просто стоял, уткнувшись в стекло – вглядываясь, сверяя. За ним был точно такой же пролет, в каком стояли мы, с точно такими же телевизорами и белым светом из ниоткуда.
– Это Ариадны?
– Возможно. – Сестра постучала по стеклу.
Я глядел на новый кусок массива, который прежде не видел, новые сигнатуры, которые никогда не запитывал, и думал: неужели все не зря? Неужели там, за толстым стеклом, в коридоре внутри коридора скрывалась та часть Ариадны, до которой мы столько времени не могли добраться?
– Мы можем как-то его снять?
Габриэль подошла к левому краю. Я зашарил по правому. Но стекло в раме прилегало к соседним телевизорам почти вплотную, мы располагали лишь зазором в миллиметр.
– Может, просто разобьем его?
– Сама-то веришь, что это хорошая идея?
– Какая разница? Если ты не веришь.
Сестра встала на мыски, ощупала верхнюю линию. Взгляд мой снова зацепился за заколку в ее волосах. Первые месяцы, как я подарил его, Габриэль не снимала этот пряник даже ночью. Я протянул к нему руку.
– Ага, – откликнулась сестра, не отвлекаясь. – Я тоже тебя люблю.
– Дай, пожалуйста.
Габриэль застыла.
– Зачем?
– Зажимом можно поддеть стекло.
Сестра мгновенно вздыбилась:
– Сдурел?! Она же погнется! Того хуже – сломается!
– Скорее всего.
– Но это часть меня! Тебе совсем не жалко?!
Я издал смешок. Жалко? Да я весь состоял из жалости. К каждой черточке ее многочисленных обликов – к каждому слову, которым она пыталась меня унизить или задеть. Мне не просто было жалко заколку, или саму Габриэль, или волосы, которые она выдрала вместе с куском глазурованной железки – поутру, еще не прочувствовав тяжесть чужой жизни, я, бывало, крючился в таких приступах жалости, что даже Ариадна, глухая, как стенка, выходила из комнаты.