– Лысина обозначает в мужчине независимый ум.
– Мудрость! – поддержал вторым голосом чернявый.
– Доброту души.
– Щедрость!
– Бескорыстное служение идеалам добра…
– Всё в этой книге! – мелкий попытался вырвать Библию из моих рук.
– Сколько!? – твёрдо спросил я, смотря прямо в добропорядочные глаза агрессору.
Проповедники переглянулись, и длинный продолжил.
– Рецепты были зашифрованы…
– Нострадамусом! – выстрелил в меня кучерявый.
– В тысяча пятьсот…
– 13-ом веке!
– Когда он остался в пустыне один… – медитировал с закрытыми глазами длинный.
– Чтобы ему приснилась таблица… этого, как его…, – защёлкал пальцами чернявый, ожидая подсказки партнера.
– Менделеева? – вырвалось у меня.
– Конечно, Менделеева! – спокойно подтвердил основательный, – именно он впервые запретил…
– Американским индейцам! – коротыш опять попробовал оторвать книгу от моей груди.
Худощавый резко открыл глаза и, удивлённо глядя на товарища, продолжил, – запретил снимать скальпы с бледнолицых, так как это…
– Оскорбляло их мужское достоинство…, – невозмутимо продолжил кучерявый, взявшись за икону – а икона какого года?
– Тысяча пятьсот… то есть 13-ого века, тьфу! – запутался в показаниях я, – семнадцатого века, семнадцатого!
– Дорогая…, – пробурчал он.
– Что?
– Дорога, наверное, вам, говорю я, – его желтозубая улыбка вселяла в меня непонятный оптимизм.
– Память о дедушке, он у меня был священником.
– Теперь понятно, откуда в Вас такое сочувствие…
– Такая боль! – мелкий не хотел выпадать из ставшего уже камерным разговора.
Длинный, с укором посмотрев на партнера, стал доставать из портфеля какие-то бумаги.
– Боль за всех униженных и оскорбленных…
– Лысеющих… в одиночестве… – кучерявый пытался соответствовать загадочному тону беседы.