– Ох, я не знаю, право, как быть, – вздохнул снова Веснушкин. – Я бы охотно предпринял реформы своего дела, если бы я только представлял себе что-нибудь лучшее. Но я прямо не знаю, как быть: после этой проклятой конституции читатель пошел такой загадочный, просто не приведи Господи. Я до сих пор не знаю, что ему, наконец, нужно? Раньше, например…
– Да, да, вы мне это уже говорили, – перебил Кедрович, обмакивая перо в чернильницу, – по-моему реформа в вашем издании, действительно, необходима. Вот если хотите, я кончу фельетон, тогда мы посоветуемся. Я мог бы быть полезным вам своим петербургским опытом, это могу сказать не стесняясь.
– Ах, голубчик! – воскликнул с жаром Веснушкин, – вот я был бы вам благодарен. Ну, пишите, пишите, а потом поговорим… Я вам расскажу также свой проект: может быть он тоже пригодится. Ну, не буду мешать, пишите!
Они оба погрузились в свои занятия.
Между тем, в редакционной комнате становилось всё оживленнее и оживленнее. Начали появляться не только сотрудники, но знакомые или родственники сотрудников, а также посетители, нуждающиеся в различного рода справках. С приходом репортера Машкина оживление достигло своего апогея. Репортер Машкин был человек неглупый, остроумный и вместе с остроумием умело сочетал способность быстро увеличивать свой капитал, составляемый далеко за пределами конторы редакции. Машкин всегда был весел и разговорчив; он никогда не стоял на одном месте, никогда не вперял глаза в одну точку, никогда не держал руки в одном определенном положении. Наоборот, он вечно подпрыгивал, суетился, ерзал на стуле, если приходилось сидеть; глаза его перебегали с одного предмета на другой, как бы ища такого заколдованного пункта, который прекратит бы их вечное блуждание. Руки же являлись чистым спасением для Машкина: они служили ему клапаном, через который выливались наружу все его душевные движения. На этот раз Машкин тоже был весел; он стоял у главного редакционного стола, жестикулировал и говорил:
– Нет, господа, теперь вы, молодые ни к черту не годитесь. Вот, смотрите: кто из наших репортеров мог бы пролезть к сенатору Мочалину, когда у него шло совещание об интендантской ревизии? Никто! А я пролез.
– А как вы пролезли, Машкин? – со смехом расспрашивал репортера долговязый студент Давид Борисович.