– Качество, достойное восхищения, – отмечает Уилл.
– Но не для ученика. – И не для ведьмака. Я достаю из кармана монету и кладу ее на губы усопшего, чтобы заставить его замолчать.
– Обол для Харона, – замечает Уилл.
Я подкупил мертвеца, чтобы он замолчал. А теперь еще и себя самого.
Моя комната – светлая и просторная, и окна ее выходят на улицу. Несмотря на это, она все равно остается тюремной камерой, в которой я провел всю прошлую ночь и большую часть сегодняшнего утра, вспоминая истории, которыми Стивенс забивал мою голову, когда я был маленьким. Он рассказывал о маленьких помещениях, в которых ведьм втискивали мужчины вроде Уилла и позволяли им выйти, лишь добившись от них признания и выпытав имена сообщниц. Все это – с помощью лишения сна, пролитой крови и в большинстве случаев изуродованных конечностей.
Мои шаги прерывает стук в дверь, затем слуга уходит, пригласив меня к завтраку и вручив мне листок бумаги. Мои губы искривляются, когда я вижу букву «М», написанную твердой рукой моего отца. Имя моей матери начиналось на «Г».
Отец превратил мою жизнь в головоломку. С другой стороны, мне определенно стоит благодарить судьбу за то, что он не попытался ее никому продать. Я родился с маминой пуповиной, обвитой вокруг шеи. Обычно младенцы, появившиеся на свет в подобном виде, считаются чем-то противоестественным, проявлением узелковой магии во плоти. Будь отец рядом, он бы даже не вмешался, когда повитуха попыталась меня удавить. Но Стивенс, вооружившись смесью из ругательств и туго набитой мошны, спас мне жизнь и сохранил в секрете обстоятельства моего рождения.
Моя мама могла бы постараться предотвратить свою смерть при родах, обменяв мою жизнь на свою или попытавшись меня спасти. Но какими бы ни были ее намерения, попытка провалилась, и я оказался в чистилище для беспокойных душ, а теперь еще и во власти охотника на ведьм. Если бы я признался отцу в своей истинной природе, то он бы меня за это осудил. А может, и того хуже – превратил бы в свое оружие. Мертвых нелегко успокоить, а я полон их секретов. Я достаю из-под рубашки узелок из волос Фрэнсиса, и его светлые пряди оплетают мою кожу золотом. Я подношу локон к уху, словно песня Фрэнсиса превратила нити волос в морскую ракушку. Мягкая, словно невесомая текстура его арии противоречит ее мощи. Даже без этого узелка я бы нес с собой эхо его песни.