Не падай в охоту на боль,
а то мы дойдём до изнанки Тосканы
к утру, воскрешая нездешние раны.
Не лучше быть неуязвимым и пьяным?
На лестнице, сразу? Изволь.
Подружка краснеет, не чуя подвоха,
/а чем бы ни тешилось, лишь бы не сдохло/,
рапира и хлыстик вписались неплохо
в подвластный канонам портрет.
Я пью из горлá, на пороге зависнув,
под крышей люкарна студёней, чем рислинг,
практично: не страстью, так злостью давиться,
искрит – хоть на время согрет.
«Кружи меня» – кредо удобное, впрочем,
приелось в два счёта. «Желаешь отсрочить?».
Гвоздём по стеклу минеральная горечь —
печать терруара. Решай,
смешливая нежить, вести до излома,
до крови не первой, до первого слова,
свистящего пулей, а, может, до дома?
Смотри, до чего хороша.
Призыв без ответа, напрасные слёзы,
/а чем бы ни тешилось, лишь бы не мёрзло/,
причём здесь изнанка Тосканы и Мозель
останется тайной пока.
Он видит себя – непорочного – в стёклах,
а я – как работают плечи и локоть,
на каждом ударе свободней, и ёкает
сердце, зима у виска
теперь не тревожит, но что же мне делать,
/печать терруара – сама неизбежность/,
когда испита ночь и спрятано тело?
Сатин одеяла – отчаянно белый,
опять остывает голодная нежить,
иголка не найдена. «Чем бы ни тешилось»…
Что же мне делать,
что же мне делать.