За дверью играла музыка – переворачивающая душу латиноамериканская мелодия. Посреди комнаты двигался в такт танцор, весь подобравшийся, выбрасывая части пружинистого тела в стороны от трепещущего торса. «Тише, тише… Он пляшет…» – все в доме ходили на цыпочках, сняв обувь. Вдруг танцующий замер в полудвижении. Решительно подошёл к столу. Выключил патефон. Сел. Перед ним стояла стеклянная банка, рядом лежали полустёртая монета колониального серебра и брелок в форме головы льва с разверстой пастью, револьвер и несколько листов бумаги, исписанных неровным почерком. Зазвонил телефон. Он поднял трубку. На том конце сказали: «Всё готово». Человек положил трубку, вынул изо рта вставную челюсть, аккуратно поместил её в банку, взял револьвер и, приставив его к виску, выстрелил.
В ночь на 16 сентября 1936 года по личному распоряжению Кагановича к нему на дачу в Троице-Лыково привезли Райцеса. Видно было, что его пытали, как минимум били: губы сильно распухли и правый глаз не открывался. На даче в тот момент были, не считая охраны, только двое: сам хозяин и Вениамин Фурер, завкультпроп Московского комитета Партии.
Когда Райцеса ввели, Фурер подскочил к нему и с криком «Мразь!» отвесил доктору смачную оплеуху. Тот сложился пополам, как старое одеяло, и беззвучно сполз на пол.
– Спокойно, спокойно, – Каганович крепко взял Фурера за локоть. – Доктор у нас один, и он нам нужен.
– Голем – еврейская сказка, какое право он имел! – взвинченно прокричал Фурер.
Райцес не понимал, где он и что происходит. Его посадили на стул, дали чаю. Спустя несколько минут он пришёл в себя и огляделся. Большая, хорошо обставленная комната. Письменный стол, кресла, книжные шкафы. На полу – ковёр, на нём – полуразобранная картозиевская машина.
Перехватив взгляд Райцеса, Каганович подошёл к нему, заглянул в глаза и сказал: «Надо собрать. До зарезу надо. Сегодня. Сможешь?» Райцес кивнул.
Детали не подходили друг к другу. Что-то было разукомплектовано, иное повреждено. Райцес, тяжело дыша, ползал вокруг аппарата, позвякивая инструментом и шурша кабельными трубками. Голова трещала, в ней вертелась только одна мысль: «Хер вам, товарищ Каганович, от всего пролетарского сердца – хер!»
– Готово, – наконец сказал он, – можно запускать.
Каганович оглядел машину и дал знак охране. Из соседнего колхоза приволокли какую-то бабу. Всю дорогу её били сапогами под дых, так что, оказавшись на пороге дачи, она уже не выла и не рвалась, а тихонько по-собачьи скулила, осознавая безысходность своего положения. Бабу примотали к креслу, соединённому с машиной, и подключили провода. В другое кресло посадили Фурера. По команде «Включай лампу!» Райцес раскрутил ручку динамо-машины. Вспыхнул яркий свет, затем послышался нарастающий гул, потом резкий хлопок. Повалил дым, запахло гарью.