Вдруг из тёмного правого угла я услышала шорох, щелчки, лёгкое лязганье, а затем равномерный скрежет. Пригляделась и увидела, как на меня оттуда медленно надвигаются страшные чудища. Когда они, отвратительно урча, выползли на освёщенный квадрат пола, я увидела, что это два боевых слона и танк размером с крупную мышь. Я догадалась, что это жестяные игрушки, но почему они вдруг ожили? По волшебству? Ужас сковал меня, крик застыл в горле. Железные твари всё ближе и ближе подбирались ко мне. Казалось, ещё миг и они набросятся на меня и загрызут. Я пятилась к двери, пока не упёрлась в неё. Когда я уже почти решилась перепрыгнуть через зверей и залезть на подоконник, они скрипнули в последний раз и замерли перед моими красными туфельками.
Тут за дверью раздались шаги и послышался возглас Милы: «Маленькую обижаете? Ах, паршивки!» – а Бэлка ей в ответ: «Сама уродина!»
До меня донёсся смех девочек и удаляющийся топот. Я толкнула дверь, и она распахнулась. Я помчалась в гостиную к деду Стёпе и повисла у него на шее. Взрослые хором пели: «Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна».
Девочки шептались и, поглядывая на меня, ехидно смеялись. Они затеяли игру в фанты. Меня не позвали, а я бы и не пошла.
Нина пришла на занятия по вокалу в приподнятом настроении, в предвкушении, что сегодня будет разучивать Ave Maria Каччини. Педагог, дородная Клавдия Ильинична, предложила новую распевку. Она, аккомпанируя себе на пианино, несколько раз пропела протяжно, то повышая, то понижая сочным, хорошо поставленным голосом:
– У-у-утренний ту-у-у-ма-а-ан…
И вдруг Нине вспомнилось далёкое детство. Ей лет пять или шесть. Большая, просторная комната в Вадковском переулке. Она сидит на корточках на крышке рояля рядом с высокой комнатной пальмой, в руках крутит маленькую плюшевую мартышку. Мордочка у мартышки потешная, она всегда улыбается Нине, в отличие от куклы Китси, которая часто бывает грустная и даже злая.
Нина смотрит на бабушку, которую она зовёт мамой. Бабушка Лёля – самая красивая на свете, но она сейчас плачет. Глаза её смотрят с невыразимой мукой. Её нежная, будто изломанная рука тянется к стакану с водой, другой она нервно теребит скомканный носовой платочек. Рядом, нависая над ней, как гора, возвышается дед Степан – большой, багровый, лысый, страшный. Он гневно кричит на бабушку: «Лёля, отвечай, как его фамилия? Нина, как его фамилия?» Лёля рыдает. Нина сидит на рояле, прячется под пальмой, затем высовывается и, гримасничая, выставляет руку с мартышкой и тоненько пищит: