– Я сюда еще хочу.
– Может, приедем. Люблю Москву. Мы с мамкой твоей тут свадьбу гуляли, расписались да самолетом сюда. Потом еще приезжали – тебя тут сделали.
Он засмеялся.
– Так что, считай, был тут уже, две клетки всего, а был.
– Теперь эти две клетки читают Аммиана Марцеллина и пьяные спят.
Погладил меня папашка по голове, да пошли мы дальше. Ехали по заснеженным дорогам хорошие машины, пару раз я поскользнулся и испугался, что прямо на дорогу полечу – а нет, повезло вот.
В аэропорту почти плакал, так не хотелось уезжать оттуда, где все свое, только лоску навели, в совсем чужую страну. И чего я тосковал, если вдуматься? Интересно же это – в Америку попасть.
В толпе снова видел мамку свою, она утирала воду со лба, скидывала капли вниз. А есть предсмертный пот, когда тонешь, или так холодно, что и не пробивает?
Отец ее не видел. К нему она приходила в другое время, в свое время.
– Иногда ночью, – сказал он, когда я спросил. – Как женщина.
Вдруг захохотал.
– А то я б тебе мамку уже новую нашел.
Мы прошли мимо мамки, отец смотрел вперед, в сторону бара, с тягомотной такой тоской – до регистрации нельзя, а то не пустят.
– Мама, я уезжаю.
– Я знаю, Боречка, что уезжаешь. Не грусти и не скучай, я с тобой поеду.
И сердце сразу отпустило что-то, так сжимавшее его все это время. Мы с папашкой отправлялись так далеко, но и она позади не осталась.
Я подумал, будем ли мы лететь над океаном днем и сколько будет длиться океан. Все мне было любопытно, и думал я, что взгляд не отведу от иллюминатора, а уснул через двадцать минут после того, как самолет поднялся в небо.
Два дня без сна, и я вырубился так, что пропустил и завтрак, и обед, и то, что кресла были неудобные.
Мне долго ничего не снилось, потом перевернулся на другой бок, отца не без удовольствия отпинав (ноги я на него положил), и стали мне сниться абрикосовые косточки.
Были мы не то на даче у кого-то, не то еще где за городом, яркое было солнце и целая гора ебучих этих косточек. Отец их бил молотком, а из них кровь шла.
Проснулся я, и мы уже летели над Америкой. Я приложил руку к иллюминатору, он был горячим.
– Ебнешься в обморок от жары – полетишь на неделе в Хохляндию, – предупредил отец.
– А я не хворый, это уж скорее ты ебнешься.
– И не матерись.
Ай, а рассказать чего хотел, про Москву еще. Было там такое множество наших, что я растерялся даже. Мешались запахи: медвежьи, волчьи, собачьи, кошачьи, крысиные, разные птичьи – да легче сказать, каких не было, и я знал, что, проходя мимо, все эти существа обращают внимание и на меня, отмечают как бы, что я есть.