. А Максим Горький в подредактированных воспоминаниях 1931 года вложил в уста Ленина обратное утверждение: «А все-таки не наш! С нами, а – не наш. Честолюбив. И есть в нем что-то <…> нехорошее». Вся история демонизации оппозиции запечатлена в трансформации образа Троцкого: из блудного сына, принятого в объятия партии, во внутреннего врага
28.
После того как Троцкий в октябре 1927 года произнес свою последнюю речь на пленуме ЦК ВКП(б), оппоненты на него обрушились: «Гад!», «Предатель!», «Ренегат!»29 – диагностируя таким образом его душевную метаморфозу, потерю себя. Если обращение, запечатленное в каждой красной автобиографии, знаменовало превращение в коммуниста, то ренегатство описывало обратный шаг – грехопадение, отход от истины.
Психологическая подоплека отступничества подробно обсуждалась уже во время суда над провокатором Романом Малиновским в 1918 году. Небезынтересно, что стратегии оправдания, выбранные защитой, совпадали с риторической линией оппозиционеров, которые часто ссылались на душевный конфликт, раздвоение и слабохарактерность. Малиновский просил трибунал взглянуть «в психологическую сторону всего того, что было и случилось, и как этот клубок завязывался», перелагая вину на Охранное отделение: «И тот перелом, который во мне начался, он начался благодаря тем способам, тем приемам, той ловкости, если так можно выразиться, с которой они могли высасывать из человека все, что им нужно, это был период, когда они делали из меня орудие. <…> Эти способы, приемы были до того тяжелы, что они начали действовать разрушающим образом на мою психологию и на мое состояние»30. И, словно поднимая брошенную ему перчатку, государственный обвинитель Н. В. Крыленко исходил не только из «документальных данных, фактов» и «сопоставлений показаний свидетелей» – он еще дал оценку аргументов защиты «с точки зрения исторической, моральной, психологической». Оценивая характер Малиновского, он обнаружил «приспособляемость, хамелеонство, угодничество, которые характерны для деятельности подсудимого в это время»31.
Итак, перед нами триада: душевный конфликт – раздвоение – слабохарактерность. А затем противоположная триада: приспособляемость – хамелеонство – угодничество. Проводя колоссальную работу перевода и переосмысления, обвинитель запустил машину интенсионализации – предписания намеренности. Вторая триада, в отличие от первой, насыщена экзистенциальными и моральными оттенками. Перед нами столкновение двух разных словарей, двух языков описания.