И дело ведь даже не в том, что они платят мне за это – я честна с ними потому, что ни с одним из них я не делаю этого без собственного острого желания. Они – мои, принадлежат мне так же, как я принадлежу им, безраздельно и до конца.
Марек.
Алмаз был настоящим цыганом, и имя его было настоящим. Красивый и свободный, он обожал смех, выпивку и женщин. Делил мир на черное и белое, потаскух и будущих жен, богачей и нищих. Должно быть, в той, прежней яркой цыганской жизни он был заправилой-мафиози или крупным игроком. Но сейчас, высмеивая модное сложное словцо «дауншифтинг», он скатился на самое дно, где я его как-то и подобрал.
Летней душной ночью я слонялся по барам, бесцельно, от скуки приставая к людям. В одном из этих баров – самом дрянном – у стойки сидел он.
Я купил его за бутылку бренди – и, поверьте, для такого душевного собеседника это была отличная цена. Он смотрел на меня ласково, теплыми карими глазами, иногда икал, деликатно прикрывая рот ладонью, и, кажется, искренне удивился, когда я предложил ему увидеться снова.
С ним мы по-настоящему сблизились.
Встречались пару раз в неделю, глазели на девчонок, катались по городу на моей машине и каждый раз напивались.
Алмаз показал мне самые жуткие места в городе. Места, в которые меня никогда бы не пустили без него. Места, где мне никогда не стать своим.
Алмаз белозубо улыбался мне, и я отвечал ему улыбкой. Я любил его.
Мой старый приятель притащился ко мне на работу в четыре часа дня, размахивая литровой бутылкой виски.
– Ну пойдем, Марек, – упрашивал он меня, смешно скривив лицо, – неужели твою задницу тут некому прикрыть?
Я недолго думал.
Велев прикрывать свою задницу стажеру и удостоверившись, что шеф до конца дня не высунется из своего кабинета, я удрал в бар с Алмазом.
**
– Я не боюсь смерти, Марек. Я хочу быть худой. Ради этой цели – единственной доступной мне – я терплю вялость, тошноту, вечную усталость и голод. Я иду через боль, через слезы, и я уже не знаю, что дрожит сильнее – мои ресницы под тяжестью слез, или мои руки, когда я не могу подкурить первую с утра сигарету.
Она выговаривала мне все это, глаза ее лихорадочно блестели – она выглядела прекрасной. И совершенно безумной.
Я любил сжимать ее в своих объятиях – она опускала свои пушистые тяжелые ресницы, обмякала, обвисала на мне, и казалось, сожми я ее еще немного – и ее тонкие косточки хрустнут, и она рассыплется, словно песочный замок.