– Вот облом кому-то, – Сева перехватил Мишин взгляд.
– А?
– Облом говорю, – Сева кивнул на шарик.
– Ага, – рассеянно ответил Миша, – он уже давно висит. Не замечал, что ли? Каждый день тут ходишь.
Но Сева только поморщился. Какое ему дело до застрявшего воздушного шара?
– Значит, сегодня нельзя к тебе? – спросил Миша и раздавил ботинком грязный ком снега.
– Не, Мих, я ж говорю, сегодня тренировка, – Сева перекинул сумку на другое плечо.
– Ладно, до завтра.
– Ага, бывай!
Миша скрылся за поворотом, и Сева вздохнул свободно. Нет у него сегодня никакой тренировки. Трудно дружить с тем, кто не меняется. Раньше Сева тоже был такой – маленький, нескладный, с тёмными кругами под глазами и страшным секретом.
* * *
По небу разлились сумерки. Желтоватые и мутные, как разбавленный вчерашний чай. Сырой февральский ветер дул в лицо. Царапал кожу. Забирался в рукава, будто хотел дотянуться до самых костей. Миша поёжился. Хочешь не хочешь, а пора домой.
Лязгнул ключ. Скрипнула дверь. В нос ударил запах капусты и подсолнечного масла. Мама готовила ужин. Из-за закрытой двери бывшей Мишиной комнаты грохотала музыка. Нечто среднее между рёвом рассерженного слона и стуком отбойного молотка. Неудивительно, что телевизор работает на полной громкости. Как в этом доме ещё никто не оглох?
Миша зажал уши руками, натянул шапку по самый нос и представил, что его тут нет. Вязаный туман спрятал и унёс в космос. Красная шерсть покалывает веки или это марсианский песок набился в глаза? Марс-1, Марс-1, как слышите? Надвигается песчаная буря. Задраить люки. Приготовиться к взлёту. Пять… Четыре… Три… Два… Один…
– Миш, это ты? – мамин голос доносился с другой планеты.
– Миш? – повторила мама. Голос звучал на сотню световых лет ближе. – Что опять за игры? – Рывок – и вязаный туман испарился, а в маминых руках оказалась шапка.
– Хватит витать в облаках! Ну что за кулёма! Смотри, уже вода натекла с башмаков. Кто опять убирать будет?
Раньше Мише нравилось это слово – «кулёма». Такое мягкое, тёплое, родное. Особенно когда мама зарывалась носом в его макушку и шептала «ты моя кулёма». Но со временем слово истрепалось, затёрлось, стало колючее и шершавое, как наждак. Мама его больше не шептала – выплёвывала, будто оно царапало ей горло.
– Я вытру, мам, – отозвался Миша и начал стягивать промокшие ботинки.