Ладно, не все так просто. Сев в машину, я начинаю обдумывать полученную информацию, и мне приходится забыть на какое-то время о Кигане и нашей репутации, чтобы просто… переварить услышанное.
Малышка Зенни-клоп теперь монахиня?
Малышка Зенни-клоп – монахиня, которая слила мою финансовую фирму прессе?
Мысли путаются в голове, пока я направляюсь на своей «ауди» к недвижимости Кигана, чтобы встретиться с Зенни. Зенни – послушница. Зенни – будущая монахиня. Я звоню Элайдже, но звонок переходит на его голосовую почту. Раздраженно бросаю телефон на пассажирское сиденье, пытаясь вспомнить, упоминал ли он что-нибудь о том, что его сестра присоединилась к монашескому ордену.
С некоторой досадой осознаю, что мы мало говорим о наших семьях, своего рода обоюдная негласная договоренность не поднимать тему Великого разлада между Айверсонами и Беллами в две тысячи третьем году. Я даже не говорил ему о болезни своей матери, пока он не узнал об этом от своего отца.
Меня никогда и не беспокоило, что мы не говорим о своих родственниках, но, кажется, я должен был бы знать о том, что Зенни собирается стать монахиней, по крайней мере, ради Элайджи. Его родители достаточно спокойно отреагировали на новость о его нетрадиционной ориентации, хотя я знал, что из-за этого ему пришлось столкнуться со стеной молчания со стороны набожных католиков. Единственное, о чем говорили его родители вслух, – это желание иметь внуков от плоти своей. Элайджа не стал зацикливаться на этом… или, может, просто не показывал, что это его беспокоит. Не знаю, мы не часто обсуждали хрень такого рода, но осознание того, что Зенни все еще может подарить внуков, служило им небольшим утешением.
А теперь она собирается стать монахиней.
Надеюсь, что это не усложнило жизнь Элайдже. Надо будет спросить его об этом, когда он мне перезвонит.
Паркуюсь на улице, неохотно оставляя свою немецкую красотку перед домовладением, а затем мне приходится помотаться среди нескольких старых пяти- и шестиэтажных зданий, прежде чем нахожу металлическую дверь, помеченную простым крестом и местным номером телефона. Она не заперта, и я захожу на узкую, покрытую линолеумом площадку с плохо освещенной лестницей, ведущей наверх. Поднимаюсь на второй этаж по скрипучим ступеням и натыкаюсь на дверь с надписью «Сестры милосердия доброго пастыря Канзас-Сити», за которой располагается импровизированная комната ожидания. Пол в ней тоже застелен линолеумом, а по периметру расставлены красные пластиковые стулья, которые явно использовались в боулинге в восьмидесятых годах или типа того, и корзины со старыми игрушками. В углу стоит пыльное искусственное растение, и откуда-то совершенно неуместно раздаются слова песни Бруно Марса про «Версаче» на полу.