– Наглец и прохиндей, – восхитился директор, даже не положив трубку телефона, по которому разговаривал. – Потрясающе. Сегодня, пожалуй, не надо, Антон ещё две недели отработать должен. Ладно, чёрт с ним, пусть катится в свой ансамбль хоть завтра. Но завтра! А сегодня ты хоть порепетируй. Баритон…
Потом они подружились. Андрей рассказал, как узнал про готовящееся освободиться место, спел с десяток песен, демонстрируя свои возможности, и даже выпил с директором коньяку. С шоколадкой. И то и другое попробовал первый раз в жизни.
На манеж он вышел через три дня, в первое воскресное представление. И только после него рассказал матери, что устроился на работу. И положил перед ней на стол десять рублей – аванс, выданный ему лично директором. Что заставило старого и, по слухам, прижимистого импресарио советского цирка расщедриться, Андрей так и не узнал. Может быть, та, исчезнувшая за несколько минут шоколадка?
Аида Осиповна неожиданно расплакалась. Вовка усмехнулся:
– Я же говорил, клоуном станешь. Вот уже и в цирке работаешь.
Андрей посмотрел на них обоих и только плечами пожал. Он был абсолютно счастлив – ему сегодня аплодировал целый зал, больше тысячи человек. Разве этого недостаточно?
***
«Советский цирк…» – так и хотелось подпеть Андрею. Музыка Дунаевского, которой начиналось каждое представление, его завораживала. До торжественного марша оставалось ещё пять часов, в будние дни давали только вечернее представление, но мелодия упорно звучала в голове, стоило только зайти в круглое каменное здание и вдохнуть специфический запах. Детства, как выяснили они с Лилькой.
Андрей старался сбегать в цирк, как только выдавалась свободная минутка. Его два номера были давно отрепетированы, да и не требовалось ему особенно репетировать. Не велика наука, вышел и спел. После институтских вокализов, от которых уже порядком тошнило, непритязательные эстрадные песни казались семечками – щёлкай хоть целый мешок. Но Андрей всё равно приходил на манеж, если выдавалось окно между парами, а порой и вместо очередной лекции по историческому материализму. Знал, что перед сессией будет жалеть, но ничего не мог с собой поделать – цирк притягивал его словно на аркане. Сначала он старался из кулис посмотреть все представления. А потом понял, что гораздо интереснее наблюдать за репетициями. Цирковые репетировали совершенно не так, как он привык в Гнесинке. Сколько раз он слышал от своих однокашников в ответ на замечание преподавателя: «Да, вот здесь на полтона выше… Да, здесь смазал, я понял. Я учту обязательно на следующем занятии. Сегодня уже не могу. Да, голос подсел». Бывало, студент с самого начала урока заявлял, что «не звучит», «связки не смыкаются», «ларингит замучил». У девочек было и ещё одно оправдание, вгонявшее пожилых профессоров в краску, но тем не менее неизменно принимаемое. Андрей всеми этими ухищрениями почти никогда не пользовался. У него почему-то не случалось ларингитов и несмыканий, и повторить партию по горячим следам, исправив только что выявленные ошибки, не казалось ему сложным. Но он был скорее исключением из правил. В цирке же действовали совершенно другие законы, главный из которых звучал как «Не получилось – повтори». И касался он абсолютно всех: и летающих под куполом гимнастов, и клоунов, показывающих шутливый эквилибр на низко натянутой проволоке, и дрессировщиков слонов, и даже самих слонов.