Можно бы ограничиться узким кругом, но я уверена: по важным вопросам наши мнения с друзьями совпадают. Впрочем, лет двадцать назад об этой проблеме одинаково думало (когда думало) чуть не всё человечество. И вдруг всё отменилось, заменилось на свою противоположность. А я хочу не только вернуть к жизни то, старое, мнение, но придать ему силу закона, непререкаемость аксиомы…
Я совсем запутала терпеливого читателя своими недоговорками, намёками, эвфемизмами. Про это открытие… Обратимся лучше к событиям тех недель с их видимыми и скрытыми подробностями. Мелкими и крупными фактами…
Например, разглядывая в томиках Шеллер-Михайлова тексты с «ять» и «твёрдым знаком», я вспомнила, что впервые встретила эти буквы шестилетней девочкой в сказках Оскара Уайльда «Счастливый принц», «Преданный друг», «Звёздный мальчик». Перетряхивая остатки детской библиотеки (всего четыре полки, прочее расползлось по внукам и правнукам), я в который раз засокрушалась: куда, в конце концов, пропали мои любимцы и одновременно уникумы: «Кто?» Введенского, «Нелло и Патраш» Уйды и «Марсельцы» Гра? И одновременно порадовалась, что «Сердце» Эдмондо де Амичиса наличествует в двух экземплярах (56-го и 93-го годов издания) – один для детей Сашки, второй для вероятных детей Ильи. Расставляя в абсолютно непонятном мне самой порядке на книжной полке книги авторов 30-х годов – Леонова, Федина, Кина, Виноградова, Крымова, Макаренко, – погоревала, что «Города и годы» у меня не в том издании, не с теми выразительными иллюстрациями, из которого я в сорок шестом году знакомилась с Андреем Старцевым и Мари Урбах…
Но главное, с какой бы полки, из какого бы шкафа я ни тащила книги на лоджию (или не тащила, как ускользнувшую от пыли поэзию), какие бы ни читала при свете настольной (вернее, прикроватной) лампы, моментально вспоминались мне связанные с ними, с ней истории: покупка, разговор, впечатление. Или возникали неожиданные мысли по поводу конкретного тома. Или его автора. А то просто рисовалась сценка из прошлого: ночная перекличка в очереди за подпиской на Бальзака; дискуссия (черт возьми, опять ночная!) между мной, Виталькой и Роговым по поводу «Брат мой, враг мой» Митчелла; а то вдруг разговоры мои о «Сирано де Бержераке», с Роговым – в своё время, с Генрихом – в своё. И какие разные они были – и люди, и, соответственно, разговоры. Хотя речь шла об одной и той же пьесе. Но этими оттенками в восприятии такого далекого от нас Ростана и ещё более далекого де Бержерака, видимо, определялся мой выбор, будущая судьба…