Ну то что НАТО не испугалось моей статьи и не огребло этих самых по полной программе это все знают. А вот то: что в статье из двадцати строк было орфографических ошибок аж тридцать две штуки; что наш замполит утратил веру в человечество и перестал доверять своей интуиции, об этом я рискнул написать только сейчас.
"О неблагодарное человечество! Никогда! Никогда я больше не буду писать!" – так обещал я себе, вычищая зубной щеткой овеянное военными легендами туалетное "очко номер восемь".
Была хмурая дождливая ночь, честным сном спали порядочные курсанты, и только я ушибленный литературой драил загаженный солдатский сортир. Вот клянусь, что не буду писать!
– Ты это чего все пишешь и пишешь? – подозрительно спрашивает меня рослый в обтрепанном обмундировании солдат.
Он меня застукал на боевом посту в охранении. Я наплевав на устав и более того подложив его под тощие ягодицы весьма вольготно устроился на бруствере окопа. В правой длани я сжимаю стило – дешевую шариковую ручку; трагично морщу лоб, а махая левой рукой ловлю вдохновение.
Мой брошенный пулемет, стоя на сошках и плача оружейным маслом одиноко тоскует на бруствере окопа, а я судорожно роясь в своих мыслях пытаюсь найти лиру. А мыслей у меня на данный момент всего три: пожрать; поспать; и поскорее вернуться домой. И плутая в этих мыслях я ищу и не нахожу свою музу. Да не нахожу, именно потому и изрезан трагическими морщинами мой лоб.
Апрель одна тысяча девятьсот восемьдесят первого года. Мне уже девятнадцать. Уже год как я призван в армию и полгода как тащу службу в Афганистане. Я уже не самый задрипанный курсант в учебной роте, а отличный пулеметчик к тому же наглый интернационалист, умеющий неплохо драться "ветеран" и вообще …
– И вообще не твое это дело! – грубо отвечаю я своему сослуживцу и с дерзким вызовом добавляю, – Может я стихи пишу.
Шесть месяцев я писал статьи в ротную стенгазету. Наученный горьким опытом я уже не просил меня назначить, Родина в лице командира роты приказала мне писать на заказ, и я выполнял. Редактор газеты благосклонно принимал все мои творения, что собственно и не удивительно, так как в этой газете я был и редактором, и единственным автором и к своему глубокому огорчению единственным читателем. Газету никто не читал, положено ей быть, вот она и висит. Но я постепенно отходил душой от былых неудач и робко пытался творить. А уж когда один экземпляр моей газеты, посвященный творчеству Пушкина, послали на конкурс в Туркестанский военный округ … Я сразу понял. Всё! Годы позора и томительной безвестности остались позади, мой "творческий гений" раскрылся во всем своем многообразии и пора бы читающей публике ознакомится со всеми гранями моего расцветающего "таланта". Но служба в армии уже сделала мне хорошую прививку здорового цинизма и я ясно понимал, что романтично любовные "охи" и "ахи" не заинтересуют редакторов печатных изданий и потому эти все эти вздохи я выращивал из здоровой почвы воинского долга старательно удобренного безупречным советским интернационализмом. Представляете, что это были за стихи? Ужас, это не то слово, а другого слова я даже в матерной лексике подобрать не могу.