– Маркос хорошо готовит, но только мясо на гриле. Он пещерный человек.
Кристина снова смеется, а Маркос возвращается к грилю, улыбаясь про себя.
Она ведет меня к столу за ножом, вилкой и салфетками. Стол похож на нескончаемый буфет.
– В общем, поем, танцуем, едим – веселимся! Расслабься, ты здесь своя!
Она бросает меня у стола и исчезает.
Это праздник без повода, с торжественной атмосферой. Незнакомые женщины предлагают попробовать разные блюда, приготовленные дома.
Я стараюсь никого не обидеть.
Найдя скамейку под апельсиновыми деревьями, я сажусь в полутени, наслаждаясь едой. Курочка выше всех похвал: маринованная в лимонном соке, оливковом масле и орегано, хрустящая снаружи и сочная внутри. Я разглядываю группы людей, рассредоточившихся по прекрасному саду. Все здесь подчиняется простым законам жизни – еда, семья, друзья.
Я вижу женщину, которая смотрит на меня через лужайку, и сердце уходит в пятки. Вот тебе на! Еще один наблюдатель. Слава богу, того чудака не видно, но и эта дама производит «прекрасное» впечатление. Я улыбаюсь, но она не отвечает улыбкой.
Мое внимание привлекают трое детей, играющих на клумбах. Их нарядные платьица запачканы травяными пятнами. Словно сговорившись выполнить какую-то задачу, они удивляются и радуются всему, что их окружает.
В памяти всплывает палящая весенняя жара, растянувшаяся на несколько недель. Мы с Ташей загораем в мамином саду, опустив ноги в прохладный детский бассейн. Мама принесла стаканчики с колой, ванильное мороженое со взбитыми сливками сверху, соломинки и зонтик. Мы чувствовали себя такими шикарными в костюмчиках-двойках.
Мама обожала солнце, но, когда я держала ее за руку, замечала, что загара почти не было – она уже медленно умирала. Ее кожа стала полупрозрачной, как фарфор, и тонкой, как папиросная бумага. За долгие дежурства в хосписе и дома я изучила каждую веснушку, морщинку и складочку на ее лице, наблюдая, как она уходит.
Проглотив еще порцию еды, женщина медленно направляется через лужайку ко мне. Мое сердце готово выпрыгнуть наружу. Она садится рядом на скамейку и вздыхает. Ее каштановые волосы спутались, блестит вспотевший от послеполуденной жары лоб. Она устало выдыхает под тяжестью невидимой ноши.
– Yiássas, – с болью говорит она.
– Yiássas, – отвечаю я, не зная, что еще ответить, может, она расскажет, почему так на меня смотрит.