Я поднимаю к небу глаза и руки и говорю вслух слова моей бесконечной благодарности. Мне есть за что благодарить Отца, я вижу и чувствую Его участие в моей жизни. Слова режут воздух и, будто ворох снежинок, несутся вверх. Через секунды тучи прореживает белая световая полоска. Вижу, но не замолкаю. Говорю, не запинаясь, от сердца, переживая только радость и какое-то детское счастье.
Небо открылось, будто вспоротое ножом. Из трещины на меня смотрела полная и чистая луна. Она была не за тучами, а тут, передо мной, вывалившись из этого черного дыма.
Я говорила и говорила, стоя на коленях в темном поле, освещенном глазом с неба. Мои руки были подняты вверх, и вся я была направлена к небесной вертикали. Где-то за луной плыли тучи, а луна, очень большая, не помещающаяся в глазницу из темных облаков, смотрела на меня одобряюще.
Слово за слово речь текла, и мне казалось, что слова рождаются не в сознании, а где-то в сердце, и весь мой организм жил в эти минуты не по земным меркам. По-другому билось сердце, дышали легкие и циркулировала кровь. Может быть, и время текло совсем иначе.
Когда я закончила и этот поток моих слов просто сам собой иссяк, луна подтянулась назад в открытое пространство и медленно-медленно, но ощутимо человеческому глазу ушла за тучи. Серые облака спрятали ее за собой. Сначала в небе виднелся белый шрам, как след от выхода. Но еще через минуту небо стало прежним: серым, кривым от разной полноты облаков и обычным.
А я пошла назад. Довольная, радостная, иногда оборачиваясь в сторону поля. Потому что Папа приходил, и это была долгожданная встреча, у которой нет точных дат, но все они заполняют мое сердце, лечат его и делают его бесконечным.
М ожет, я бы хотела, чтобы все социальные сети исчезли и люди читали бы мысли друг друга более интимно. Открыв чужой дневник. Или получив, как раньше, имейл. Или в железном ящике на первом этаже подъезда подглядев казенную бумагу с маркой. Тогда можно потрогать конверт пальцем через специальные глазницы, достать и жадно начать читать, наступив только на первую ступеньку первого пролета. Среди колясок и велосипедов. Запах конверта смешался бы с запахом сырого подвала.
У меня была учительница английского, которую я нежно люблю в памяти. Пока я помню ее, я жива, как та тринадцатилетняя ученица. А я знаю, что так оно и есть. Она была похожа сама на ученицу: шаловливого, непослушного, немного циничного ребенка в своем переходном безумии. Она любила меня. Как и всех других. Но других она любила в другие часы по расписанию. Я ей это прощала, как любимому мужу прощают преходящих любовниц: «Ну, вот он у меня такой». «Такой» для меня была она – учительница, читавшая дневник своей дочери.