Богово слово поп говорит,
добрый, выговаривает:
не войти богатому в небесный рай,
не влезть с мошной;
не простится сильному сила,
дело рук;
умнику учёному покою не даст
шальная мысль.
Власти не простится она сама,
ибо, кроме Божьей, любая – тьма.
Бог сходил для нас со своих высот,
муки принимал за простой народ,
крови лил Господь, на кресте висел,
чтоб бедняк-голяк к царствию успел
светлому – смеялся чтоб над тоской
тёмною, адовой, нерусской́.
Пророк революцию нам пророчит,
слова его кровото́чат,
Бог его славы хочет.
Делит мир на своих, на чужих,
на агнцев и на козлищ́,
на тех, кто златом богат,
кто духом нищ.
И что такое вся моя судьба,
когда пройдёт над миром, не коснувшись
язв и глубин его? Избрал Господь
меня сосудом воли Своей. Мучусь,
держу в себе, что больше мер людских.
И бродят люди по стране,
морочат её сон,
и каждый спящий и во сне
России обречён.
И что они, гонимая ветрами
порода, понимают в русской смуте,
исконной и тяжёлой? Плоть от плоти
народа, знаю голод, тусклый огнь
желанья, вижу окаянный край
и море разливанное беды,
в которой плыть, в которой вздох вдохнуть.
Народ и царь. А кто царя
откроет вежды, смоет с глаз
тяжёлый гной – и кто, горя
усердием, исполнит Час?
Пресвитер Иоанн поставит царство
тысячелетнее своё и дольше,
рабочее – земной понятный рай;
расцве́тится пустыня золотая
кипеньем белым яблонь, а у нас
и более того, того прекрасней:
и ветви тоньше, и плоды краснее.
Царь и народ. А кто в толпе
помазанник, чья воля пусть?..
Кому стоящий на столпе
архангел отдал в руки Русь?
А если Родина меня предаст,
отторгнет, отвернётся, осмеёт —
другой посланец будет вслед за мной
от сил темней, от рубежей уральских,
последний для России, для царя.