– Я никогда ничего не забываю.
– А я забываю очень легко. Я не помню даже, как тебя зовут.
Я не мешал ей играть роль. Раз она знала, что я повсюду искал ее, она должна была знать, кто я.
– Подожди, дай подумать… Ах да, Людовик. Людо. Ты сын знаменитого почтальона Амбруаза Флёри.
– Племянник.
Я протянул ей корзинку земляники. Она съела одну ягодку, села рядом и взяла мою книгу.
– Боже мой, Жозе-Мариа де Эредиа! Но это так старо! Читал бы лучше Рембо и Аполлинера.
Оставалось только одно. Я прочел наизусть:
Его любимая в Анжу, что так нежна,
Чарует волшебством несбыточного сна.
Смятенною тоской душа его полна,
Звучащею струной пленяется она.
Неверный – в песне, что для пахаря сложил,
Он голосом тоску свою избыл.
Она казалась польщенной и довольной собой.
– Наши садовники рассказали мне, что ты у них спрашивал, вернусь ли я. Действительно безумная любовь.
Я понял, что, если не буду защищаться, я пропал.
– Знаешь, иногда лучший способ забыть кого‐то – это снова его увидеть.
– Ух ты! Не обижайся. Я шучу. Правду говорят, что вы все такие?
– Какие “такие”?
– Что вы не забываете?
– Мой дядя Амбруаз говорит, что у Флёри такая хорошая память, что некоторые из нас от этого умерли.
– Как можно умереть от памяти? Это глупости.
– Он тоже так думает, поэтому он стал сельским почтальоном и ненавидит войну. Теперь он интересуется только воздушными змеями. В небе они очень красивы, только надо держать их за веревочку, а то если они вырвутся и упадут, то останется просто бумага и деревяшки.
– Объясни, пожалуйста, как можно умереть от памяти.
– Это довольно сложно.
– Я не совсем идиотка. Может быть, пойму.
– Я только хочу сказать, что это довольно трудно объяснить. Кажется, Флёри стали жертвами обязательного народного образования.
– Жертвами чего?!
– Обязательного народного образования. Они выучили слишком много прекрасных вещей, и слишком хорошо их запомнили, и поверили в них полностью, и передавали их от отца к сыну благодаря наследственным чертам характера, и…
Я чувствовал себя не на высоте и хотел добавить, что во всем этом есть частица безумия, которую называют также священной искрой, но под этим устремленным на меня голубым строгим взглядом путался еще больше и только упрямо повторял:
– Им объяснили слишком много прекрасных вещей, в которые они поверили. Ради них они даже пожертвовали жизнью. Поэтому дядя стал пацифистом и защитником гуманности.