Сад моего деда выглядел совсем иначе. Там были светлые дорожки, лужайки, беседки и фонтан. На причале у озеро стояли две белые лодки. Цвели красивые розы, олеандр, лилии. А из розовой бугенвиллеи садовник Алонзо соорудил пышную арку, которая так нравилась моей маме. Я любил проноситься под этой аркой на своем велосипеде и бегать наперегонки с нашими собаками – кудрявым лаготто Уго и таксой Спагетти.
Нет, мне здесь решительно не нравилось!
– Я хочу домой.
– Твой дом теперь здесь. Я твой отец.
– Нет, мой папа умер! Они убили его!
– Какие у тебя дьявольские глаза. Должно быть, твоя мать согрешила и сейчас в аду. Я буду называть тебя Рино. Ты тоже грешен, сынок.
– Нет, я Адам!
– Ты забудешь. Вы все забываете. Я отныне твой единственный родитель.
Только своевольный ребенок, избалованный любовью семьи и окружения, после всего ужаса пережитого смог бы повторить в лицо высокому человеку с белыми волосами своё имя и слово «нет». Я был таким ребенком, поэтому смог.
И повторял потом еще много раз, хотя тогда инок Сержио и заставил меня поверить, что прошлого больше не существует.
– Глупец! Адама больше нет, он утонул в реке! Если злые люди узнают, что ты жив, они найдут и убьют тебя! Они еще долго будут искать тебя, потому что ты видел их лица и знаешь грязный секрет. Но ты забудешь, всё забудешь! И это я спасу твою душу!
В тот день инок Сержио впервые избил меня так, что из носа и уха пошла кровь. А я узнал, что таких «сыновей» у моего нового родителя еще восемь.
***
Двадцать два надгробия с крестами на дальнем холме в заросшем саду. Столько я насчитал, когда понял, откуда эти надгробия вырастают и кто в них лежит.
Инок Сержио самолично строгал доски и шлифовал дерево, оглаживал его мозолистыми пальцами и красил кресты в черный цвет. Каждый день мы должны были ходить и омывать эти кресты голыми ладонями, по очереди окуная руки в принесенное с собой ведро с водой. А потом читать молитвы, стоя на коленях на голой земле, пока инок Сержио следил за нами с розгой в руке.
Повернутый ублюдок и садист. Когда зимой с моря дул штормовой ветер, одежда промокала насквозь, и некоторые из нас падали без сил.
Я так никогда и не назвал его отцом.
Он заставлял нас учить латынь, читать духовные книги и петь псалмы его собственного сочинения, каждый из которых был отмечен печатью безумия. Заставлял нас готовить еду, стирать его одежду и спать на земляном полу, щедро выделив каждому тонкое одеяло, пару досок и плетеную циновку, под которую нам разрешалось подкладывать пучки сухой травы.